ИСТОРИОГРАФИЯ
ИСТОРИОГРАФИЯ - Средневековой И.ей мы условно называем намеренное сохранение в средневековых текстах свидетельств прошлого. И.я - особый, письменный род фиксации и бытования исторической памяти, формы и содержание которой продиктованы как ее культурными стереотипами, так и теми задачами, какие в данном социуме на историческую память возлагаются. Сохранение историком памяти минувших эпох, помимо того, опосредовано присущим ему миром ценностей и представлений, его самосознанием, а также специфическим видением предмета и аудиторией. Принципиальная субъективность исторической памяти, которая может быть препятствием на пути уяснения существа сообщаемой историком информации, сама по себе есть исторический факт и фактор культурной истории средневекового Запада.
Понятие истории
«Каждую сагу надобно рассказывать так, как она случилась», - говорили в древней Скандинавии. В сознании ученых историографов латинского средневековья события прошлого столь же естественно отождествлялись с рассказом о них: «История есть рассказ о событии, посредством которого известно то, что было в прошлом... Ведь истории суть истинные вещи, которые были» (Исидор Севильский, ок.570-636). Сходным образом слова res gestae, gesta («деяния», «события») с успехом обозначали исторические описания данных деяний и событий - как назвали свои «истории» Видукинд Корвейский (ок.925-980) или Саксон Грамматик (ок. 1140-1220). Имя указанному тождеству- истина. Рассказ о прошлом равен прошлому в той мере, в какой правдив. История и есть чистая правда и тем отлична от «аргумента», неистинного, но правдоподобного, и «басни», неистинного и неправдоподобного. История есть голая правда, незамысловатый рассказ, все в котором следует понимать буквально. Слова, понятия и вещи предстают в ней в своем непосредственном значении и не предназначены для дальнейшего истолкования. Даже в средневековом юридическом акте, где, казалось бы, совсем не место двусмысленности, столь многозначное в средние века слово «Иерусалим» может обозначать самые разные предметы. Иерусалим исторического повествования - всегда город в Палестине.
Незамысловатый правдивый рассказ о минувшем - подобное понимание истории сложилось под влиянием ряда традиций и отражает ту роль, какая отводилась истории в системе средневековых наук. Для истории не нашлось места в ряду artes liberales, «семи свободных искусств», устойчивого образовательного канона средневековья. Сама по себе история «тривиальна», т.е. связана с тривием, первой триадой наук, с которой начиналось образование. Из грамматики И.я заимствует идею выбора достойного памяти, из риторики - требование истинности сообщаемого и т.д. «Нетривиальна» хронография, И.я как описание течения времени. Ее соотносят с квадривием, науками о счислении, и, в частности, с астрономией. Лишенная собственных научных правил, сопоставимых с научными правилами artes, методологически И.я зиждится на artes liberales. Только они сообщают практике историописания необходимые теоретические основания. «Привеском к artes liberales» называл И.ю Гуго Сен-Вик-торский (1097-1141). Еще более явственна зависимость И.и от экзегетики, практики прочтения библейских текстов. (Библия). История (или исторический смысл) предстает как особый способ их буквального понимания, отличный от аллегории (или мистического смысла), тропологии (или морального смысла) и анагогии. При этом историческое прочтение необходимо предваряет собой все последующие и потому является «фундаментом духовного познания» (Иероним, 347-419/420), «фундаментом всякой науки» (Гуго Сен-Викторский). Теория библейской экзегезы конституировала историю как методологический принцип и род научной практики, однако ставила предел для исторической интерпретации - интерпретация возможна, но уже вне компетенции собственно истории. Анализ исторического процесса в средние века - зачастую не что иное как приложение к историческому материалу аллегорического, тропологического и анагогического способов понимания священных текстов, и единственный его смысл - историческая теология. Сведенная, таким образом, к теории работы с фактами и повествования, теория И.и оказывалась в сфере ведения грамматики, риторики, астрономии, где никто не спешил признать за ней автономии. Примечательно полное отсутствие теоретических руководств по И.и в столетия, разделяющие сочинения Лукиана (ок. 164 г.) и Лапо ди Кастильонкьо (1437 г.).
У нее был свой предмет, в действительности плохо описываемый малосодержательным понятием «достойное памяти», и было свое назначение, для начала хотя бы в глазах самого историографа. За исторической памятью стоит намерение помнить из прошлого то, что важно, обладает значением. В поле зрения средневековых историографов не попадают интересующие нас сегодня вопросы социальной или хозяйственной жизни. Горизонт исторической памяти в средние века -это прежде всего горизонт политического самосознания. Историк описывал «события» (с особенной охотой - войны, внутриполитические коллизии, факты истории церкви), но за ними вставал образ определенного политического порядка в преемственности его институтов. Ход истории персонифицирован в деяниях королей, князей, епископов. Это, однако, еще не означает, что «люди делают историю». Люди отправляют некую общественно полезную функцию, службу, олицетворяют собой некий институт или общество в целом. Содержащееся в Ветхом Завете историческое предание, понятое как изложение вполне реальных и датируемых фактов, стало для христиан их собственным историческим преданием - даже в большей мере, чем воспоминания о римской предыстории латинского Запада, - и явило собой тип истории вообще. Это история божьего народа на пути к спасению. Божественное откровение дается ему в перипетиях истории, причем вмешательство Бога в ход земных дел влечет последствия вселенского масштаба и всемирно-исторического значения. Христианский Бог предстает богом истории, для бо-гопознания, следовательно, отнюдь не безразличной. Средневековая И.я во многом явилась побочным продуктом ученого христианского благочестия, и исторически ориентированная религиозность рождала теологически ориентированное видение истории. «Нужно разом принять во внимание место и время, где и когда произошли события» (Гуго Сен-Викторский). Чувство времени и чувство пространства относятся к определяющим элементам исторического сознания, они непосредственно связаны с общим видением истории и той мерой реальности, какой в сознании историографа обладают факты прошлого. Следуя античной традиции, некоторые историографы предпосылали своему изложению этно-географические введения, другие имели вкус к картографии. Ни то и ни другое, однако, не сделалось правилом. Сами географические сведения черпались из книжной традиции, даже если, на взгляд современного исследователя, они не могли не противоречить собственной осведомленности автора. В целом историческое повествование в средние века оставалось плохо локализованным в пространстве. Оригинальная концепция исторического времени явилась наиболее впечатляющим достижением средневековой И.и, во многом предопределившим ее облик. Средневековая христианская И.я организовывала факты во времени. Напротив, в античной традиции историческое повествование строилось преимущественно через отыскание причинно-следственных связей событий. Поскольку история всегда была историей конкретного политического сообщества, время его существования и было временем истории. Времяисчисление в соотносимых единицах велось от произвольно избранной точки отсчета - как правило, деяния властителя, олицетворявшего собой сообщество как политическое тело. (Так, в Риме - от основания Города). С его политическими институтами оказывались связаны также и дополнительные системы счисления. (В Риме - по консульским фастам, годам правления императоров, по налоговым индиктам). Время одного политического сообщества никак не соотносилось со временем другого. Конкретно-историческое время существовало в безвремении космоса. Исторической памяти германцев вообще было чуждо понятие даты, рубежа на размеренной шкале времени. В германских исторических преданиях время осмысляется и переживается как череда сменяющих друг друга поколений предков. Датировать событие значит назвать их имена. Это родовое, «генеалогическое» время.
Иудео-христианская традиция, которой наследовала средневековая И.я, привнесла идею естественного времени. История мироздания имела начало, божественное творение, и получит конец, второе пришествие. Событие, с которого начался отсчет времени, и есть начало времени, когда Господь создал мир и человека. Если содержание истории - спасение праведных, время богоизбранного народа предстает абсолютным временем мироздания, временем вообще. В едином течении священной истории каждое событие прошлого обретает свое естественное место. Всякая история мыслится как часть всемирной. Время - теперь уже не просто форма проявления вещей и событий, оно существует само по себе, и будущее столь же реально, как и прошлое. Потому Оттон Фрай-зингский (ок. 1114/1115 - 1158), изложив в семи книгах своей «Хроники» всемирную историю от Адама до событий своего времени, в восьмой повествует о светопреставлении. В стремлении постичь будущее через истолкование библейских пророчеств Иоахим Флорский (ум. 1202) вовсе не проводит различия между уже совершившейся историей и еще только предвещанной. Такую предвещанную «историю» крестоносцы «делают», взятием Иерусалима или еврейскими погромами благочестиво торопя конец света.
Неумолимый бег времени воплощает логику мировой истории - ту качественную эволюцию мироздания между первым днем ворения и днем Страшного суда. У древних ерманцев и в античной языческой И.и пре-бладала циклическая интерпретация исторического процесса. Государства возникают, лагоденствуют и умирают. Формы правлеия последовательно сменяют одна другую, и се возвращается на круги своя. Христианство принесло линейную временную перспективу. )сознание внутренней эволюции, «старения» шра претворилось в учения об особых эпо-ах, «возрастах» мироздания. Этапы боже-твенного откровения своему народу объек-ивно превращались в важнейшие вехи мировой истории. Так, Исидором Севильским, >едой Достопочтенным и рядом других историографов было воспринято учение Августинa (354-430) о шести состояниях мироздания: 1 ) от Адама до потопа, (2) от потопа до рож-ения Авраама, (3) от рождения Авраама до оцарения Давида, (4) от воцарения Давида до авилонского пленения, (5) от вавилонского шенения до страстей Христовых, (6) за ними гастали последние времена, предел которым юложит только второе пришествие. К ветхо-аветному преданию (Дан. 2, 36-45) восхо-,ит представление о «четырех царствах» или се империях - в интерпретации Иеронима, авилонской, персидской, македонской и имской, позднее отождествленной с империей германских государей. Поскольку раз-ушение этой последней должно было озна-ать завершение истории человечества и канун Судного дня, временами идея получала ктуальность. Чаще же теологический и литературный образ саморазвивающегося вре-1ени не имел прямого преломления в прак-ике И.и.
Подобные представления не могли эффективно структурировать время «текущей» истории. Относительное летоисчисление сохранялось и в средние века - например, по оду правления императора или короля либо »т введения городского самоуправления и .д. Однако постепенно рождение, или кре-цение, или страсти Христа утверждаются в :ачестве фундаментальной артикуляции ми-ювой истории, задающей шкалу летоисчис-ения. Отсчет времени от Рождества Христова впервые вводится в И.ю Бедой Достопочтенным (679-735) в 731 г. и получает распространение в XI в. Обычно историческое повествование имело своего рода хронологический каркас, внутри которого факты прошлого группировались более или менее произвольно. Действительное отображение развития мира и общества не входило в число притязаний историков средневековья. И.я ориентировалась на отыскание в истории неизменного и преемственного - преемственность с прошлым представлялась наилучшим оправданием существующего порядка вещей, тогда как всякие перемены рисовались обманчивыми и опасными.
Понимание истории, которое будет отличать ученую И.ю латинского средневековья, сложилось ок. 400 г. в сочинениях Иеронима, давшего основы хронологии, Орозия (ок.380-420), заложившего основы политической истории христианского Запада, и, в меньшей мере, Августина - т. е. раньше условной границы между античностью и средневековьем (ок. 500 г.) и раньше времени складывания средневековой литературной традиции (VI в.). В своих главных чертах этот ученый образ истории оставался впоследствии неизменен. Входившие в орбиту христианской образованности так или иначе его воспринимали. Тем не менее данный круг представлений об истории - не единственный из находивших отражение в средневековых исторических сочинениях. Средневековые авторы были внимательны к шедеврам античной И.и. «Исторические» песни германцев - «древние песни, кои у них единственный род воспоминаний и анналов» (Тацит), «древние песни, в которых поется о деяниях и войнах былых королей» (Эйнхард, 770-840), - начиная с XII в. получали продолжение в рифмованных хрониках на народных языках. Их составители не были одержимы хронологией и по-своему смотрели на вопрос о правде истории - недостаточно взыскательно, в мнении рафинированных представителей клерикальной книжной традиции. С ростом аудитории И.и и зависимости историков от ее ожиданий и вкусов, историческая культура широких групп населения проникает в И.ю, меняя ее обличие.
Ремесло историка
В той мере, в какой целью историка действительно было отыскание истины, И.я представлялась занятием серьезным и ответственным, занятием многотрудным - это слово трижды выходит из-под пера Гиральда Камбрейского (1147-1223), когда он описывает разные этапы своей работы. Качество наличной информации воспринималось авторами как реальная проблема, требующая разрешения. Разные источники заслуживают доверия в разной степени. С уверенностью и обилием подробностей историк сообщает виденное собственными глазами. Если приходится оперировать иными данными, предпочтительны свидетельства очевидцев. Те не всегда бывают памятливы и правдивы, и доброе имя «верного человека» призвано засвидетельствовать надежность сообщения. Опираясь на подобные данные, историк менее раскрепощен и многословен. К тому же время жизни «старожилов» колеблется в пределах от 30 до 50 лет. Впрочем, правилом скорее было принимать в расчет также и «людскую молву». Ее, имевшую своего рода «срок годности» в 100-110 лет, всегда отличали от более надежных свидетельств. Столетний рубеж, знаменовавший собой изменение природы источников, нередко воспринимался как рубеж «древних» и «нынешних времен». «Древние времена» - те, о которых известно только из книг. Правда, имелись еще устные предания и эпическая традиция. (Героический эпос, Chansons de geste). Не считая их абсолютно баснословными, историки всегда отдавали безусловное предпочтение несравненно более авторитетной, в их глазах, письменной традиции. Если они и обращались к народным преданиям, то лишь в стремлении осветить никак иначе не документированную историю седой древности.
Задолго до эпохи Возрождения внимательные к остаткам материальной культуры прошлого, историки зачастую оказывались перед ними беспомощны из-за неразвитости того, что мы назвали бы вспомогательными историческими дисциплинами. Восторгаясь памятниками древности, во многих случаях они затруднялись их датировать и идентифицировать. Особый интерес у историков рождали древние надписи, но прочесть их не всегда умели - случалось, не понимали римского капитального письма (которое сегодня мы именуем «печатными буквами») и системы принятых сокращений. Первые шаги наука о надписях, эпиграфика, сделала веер. XIV в., когда римский нотарий Колади Риенцо (1313-1354) составил коллекцию надписей, что позволило путем их сопоставления раскрывать правила сокращений. С созданием подобных собраний в XV в. развиваются также археология и нумизматика. Решающим фактором в складывании вспомогательных исторических дисциплин явилось книгопечатание, открывшее небывалые возможности для накопления и систематизации разнообразного эпиграфического, археологического, нумизматического материала. Специальной осведомленности требовала также работа с документами, вкус к которой ощущали многие историки. Правда, у местных архивов - местный горизонт. Письменную традицию они заменить не могли. Писать историю минувшего иначе как по книгам предшественников казалось немыслимым. Большие, в сотни томов, библиотеки на средневековом Западе были наперечет и подчас малодоступны. Сколько-нибудь новые исторические сочинения, как правило, в них отсутствовали. Историк работал в изоляции, плохо себе представляя, кто еще из его современников заняттем же. Положение стало понемногу меняться с развитием сети библиотек в позднее средневековье, однако поистине новые возможности открылись перед историками лишь на рубеже XV-XVI вв. с успехом книгопечатания. Разъезды по городам и весям в поисках книг были обычным этапом правильно поставленного исторического исследования. Чтобы написать хорошую историю, требовались не только добрая воля, но и благоприятные обстоятельства. Так, Сигеберту из Жамблу (ум. 1112) очень помогла замечательная библиотека его валлонского монастыря. Нормандскому монаху Ордери-ку Виталию ( 1075 - ок.1143) с немалыми трудами удалось найти сочинение Сигеберта в Камбре, а чтобы прочесть Иоанна Вустерс-кого, ему пришлось отправиться через Ла-Манш в Вустер.
Информированность средневековых историографов поневоле оставалась невелика. В этих условиях критика собранных с таким трудом сведений в целом не носила систематического характера и была по преимуществу формальной, т. е. предметом исторической критики делались не столько факты прошлого, сколько сами источники информации.
Если свидетели заслуживают доверия, авторитетны, тогда свидетельства говорят сами за себя. Порой составлялись даже списки авторитетных и сомнительных сочинений. Такой образ действия сокращал и без того скромные возможности историка, однако в ситуации слабого развития исторического знания действительно способствовал сохранению исторической информации. При этом историки стремились следовать, по возможности, одному источнику. Согласовывать противоречивые данные не могли или не решались. Случалось, последовательно излагали разные версии события, предоставляя читателю самому судить, кто ближе к истине, или верили «большинству». Внутренняя критика текстов делала в средние века лишь первые шаги. Прежде всего от свидетельств ждали правдоподобия. Если «Август» происходит от глагола augere («увеличивать»), носивший этот титул император Константин не мог, не должен был сокращать империю. На этом основании сторонники последней отвергали подлинность «Константинова дара», действительно подложного акта, устанавливавшего светскую власть папства. Более весомым аргументом представлялись противоречащие данные или молчание высокоавторитетных источников. Критический дух был оборотной стороной догматизма, все той же неистребимой и спасительной веры в авторитеты. В условиях ограниченных возможностей сыскать желанные свидетельства и проверить однажды написанное благие намерения будили воображение тех, кто поддавался искушению.
Констатировать должную авторитетность источника сведений еще не означало, что далее их позволено использовать по собственному усмотрению. Грамотные историографы отдавали себе отчет в губительности вольных переложений. Дословное воспроизведение текста гарантировало от ошибок интерпретации. Порой писатели стремились оперировать историческими свидетельствами, редуцированными до лапидарных формул погодовых записей. Как из кирпичиков, история прошлого монтировалась из готовых блоков зафиксированной информации. Анализируя эту традицию, в 1841 г. немецкий историк В. Гизебрехт сумел реконструировать считавшиеся утраченными Нижне-Альтайхскиеанналы(Х1в.). Найденная в 1867 г. рукопись подтвердила, сколь успешно ему это удалось. Те, кого с XVI в. стали третировать как компиляторов, сами сравнивали свой труд с букетом прекрасных цветов, сорванных на лугу, или себя - с трудолюбивыми пчелками. Очевидно, подобный образ действия скорее передает стремление историографов к тому, что мы назвали бы научной точностью.
Средневековые историографы определяли свои сочинения понятиями historia, chronica, chronicon, chronographia, annales, gesta, res gestae, vita, fundatio, genealogia, catalogus, narratio и т.д. Между тем общеизвестного и всеми признанного учения об историографических жанрах в средние века не существовало. Довольно часто делалось различие между историей/деяниями и хроникой/анналами. В историях/деяниях приоритет отдается повествованию. Они излагают события, интерпретируя их и выявляя причинно-следственные связи. Истории/деяния пространны, хроники/анналы кратки, ориентированы на фиксацию событий в течении времени. Это погодовые записи, призванные представлять читателю лишь «голые факты». Сочетать две последовательности, логическую и хронологическую, долгое время не находили возможным - еще Фруассар (1337- ок.1405) или Филипп де Коммин (ок. 1447-1511). Однако постепенно утверждалась мысль о «смешанном жанре», modus mixtus, соединяющем широкую хронографическую перспективу и точность датировки с красотами связанного исторического повествования. Чаще всего этот синтез истории и хро-нографии так и называли: «история и хроника» либо «хроника и история». Более дробная спецификация жанров средневековой И.и носит весьма условный характер и отражает скорее своеобразие конкретных предметов исторического описания.
Помимо навыка работы с источниками и особенностей понимания историком собственной задачи на И.ю в огромной степени влияла латинская образовательная и литературная традиция. Средневековая школа, из которой вышли все латиноязычные писатели, зиждилась на почтении перед авторитетами и механическом заучивании стандартного набора текстов, большей частью библейских. Обезличивающая школьная выучка навсегда оставляла в памяти навязчивые трафареты речи и мышления, которые и представлялись признаком и содержанием образования. Сталкиваясь с необходимостью изобразить персонаж или событие прошлого, историк вольно, а чаще невольно облекал их в готовые штампы, вынесенные им со школьной скамьи. Это не вполне осознанное введение скрытых цитат и устойчивых оборотов речи, литературных клише и прообразов героев и ситуаций оборачивалась настоящей «библификацией» (Д.Н. Егоров) сообщения, когда всякий предатель рисовался непременно Иудой, отцеотступник-Авессаломом, благочестивый неудачник - Иовом и т.д. Картина истории в итоге получалась принципиально типологической. Типизация действия и персонажей изложения происходила и по принципу идентификации общественных функций и институтов. Иными словами, король изображался таким, каким надлежит быть королю, т. е. со всеми моральными, психологическими, интеллектуальными и иными особенностями, которые свойственны не столько конкретному индивиду, сколько, по мысли историка, должны отличать человека его положения.
Писатели и читатели
Историческое сознание обществ средневекового Запада чрезвычайно многолико. Пастухи и крестьяне Фуа или Нижнего Лангедока, похоже, вовсе лишены того, что можно было бы назвать исторической памятью. Для них «незапамятные времена» наступают через одно поколение. Их сеньоры памятливее ненамного - тех хватает на два поколения. Недаром во Франции большая И.я долгое время не проникала южнее Лимузена и Бургундии. В культурном и политическом самоопределении образованного общества Окситании или же Сицилии право затмевало историю. Традиции исторической памяти народов германского севера Европы несравненно более устойчивы и общественно значимы. И.я на древнеисландском языке вырастает непосредственно из саги при ограниченном влиянии латинских образцов и к удивлению латинских писателей.
Как бы то ни было, И.я никогда не являла собой историческую память народа и даже явным образом таковую не формировала. И.я могла сохранять случайные рудименты народной памяти (мифы, предания, песни), но историческое сознание и общая картина истории, отраженные в ней, оставались достоянием узкого круга лиц, главным образом из числа образованных клириков. При этом в среде людей образованных и даже людей, получивших сходное образование, труды и эрудиция немногих имевших вкус к истории и умевших приобретать достаточно точное знание о прошлом наталкивались на стену безразличия большинства. Ни в школе, ни затем в университете история не сделалась полноценным предметом преподавания. Читая древних историков Тита Ливия, Л укана, Сал-люстия, Светония, Валерия Максима ученики постигали грамматику, перенимали стиль, а заодно и жизненную мудрость. На протяжении столетий история воспринималась как «школа жизни» - мало кто беспокоился о том, что история учит и дурному. Между тем никому не приходило в голову сравнивать историю с подлинными науками - теологией или правом. Как частный методологический принцип (в теологии) или как собрание фактических сведений (в правоведении и политической теории), история была лишь вспомогательной дисциплиной. Лучшие умы сторонились истории, находя для себя более достойное поприще. «Поэты и историографы почитались презренными людьми, и если кто прилежно занимается трудами древних, был на дурном счету и смешон для всех», - писал Иоанн Солсберийский (1115/1120 - 1180), очевидно, не слишком сгущая краски. Складывание среды профессиональных интеллектуалов и становление средневековых университетов имели для И.и пагубные последствия. Лучшие ее образцы остались в высоком средневековье. Все решительнее И.я подчиняется нуждам преподавания и профессиональной (теологической и юридической) эрудиции. Последняя - на удивление непритязательна. Образованные клирики охотно довольствовались самым поверхностным взглядом на историю, какой давали краткие учебные пособия и энциклопедии. Против ожидания, ни высокий дух теологии, ни правоведение, ни политическая теория по-настоящему не оплодотворяли И.ю.
Историки сознавали себя таковыми и ощущали определенное единство историографического цеха. Однако средневековые историки не были только историками и даже не были историками в первую очередь. Начиная с Григория Турского (538-594) нередко в этом качестве выступали епископы. Ок. 1000 г. на первый план выходит монастырская И.я. Особенно активно И.я развивалась в бенедиктинских монастырях, тогда как клю-нийские монахи относились к ней с большей опаской, цистерцианцы - с большим безразличием. (Монашество). Составленные в монастырских скрипториях исторические сочинения, как правило, плод усилий многих людей, демонстрируют наиболее впечатляющие достижения средневековой исторической эрудиции. В XIII в. монастырские историографы уходят с первых ролей, хотя и в позднее средневековье важными центрами И.и остаются, в частности, французское аббатство Сен-Дени и английское Сент-Олбанс. Члены появившихся в XIII в. нищенствующих орденов придали И.и во многом новое обличив. Доминиканцы обнаруживают больше склонности к составлению кратких наставлений и монументальных энциклопедий всех знаний. Желая проповедовать простецам, францисканцы отходят от предшествующей книжной традиции в вопросах выбора тем, языка изложения и особенно критики источников. Вне монастырских стен И.я жила милостью князей, ждавших для себя от ученых клириков и жонглеров не только развлечения и просвещения, но и славы. Гуманисты стали наиболее верными восприемниками лучших традиций ученой монастырской эрудиции. У четырех из пяти гуманистов, с 1424 по 1495 г. последовательно занимавших пост канцлера Флоренции, были исторические труды. Однако именно в их сочинениях впервые зазвучали уничижительные суждения об И.и средних веков: «Монашеские анналы голы, грубы, хаотичны, лживы... Образованный человек читает их с отвращением и понимает с трудом» (Полидор Вергилий, 1470- 1555).
О функциях и значении И.и в культуре и жизни общества можно судить по популярности у читающей публики тех или иных исторических сочинений, а также по тем подчас очевидным деформациям в практике ис-ториописания, которые были вольной или невольной платой за успех. Доставляя recreatio, восстановление сил людям, на время оставившим труд и молитву, утешая и развлекая, И.я сродни литературе. Предназначенные для чтения вслух, почти все средневековые исторические сочинения рифмованы или ритмизированы. Желание писать увлекательно, а также дидактические устремления порой вынуждали авторов следовать в изложении пусть менее надежным, но зато более живым и поучительным источникам. Высокоученые сочинения Титмара Мерзе-бургского (975-1018), Саксона Грамматика или Ордерика Виталия дошли до нас в трех рукописях, «Деяния саксов» Видукинда Кор-вейского и «Анналы» Ламберта Герсфельдс-кого (ок.1025 -ок.1085) -в четырех. «Истории» Рихера (ум.ок.998), «Церковная история» Иоанна Солсберийского, «Хроника» Салимбене(1221-ок.1288), «История Людовика Святого» Жана де Жуанвиля (1225-1317) известны в единственном списке. Для сравнения можно указать, что «История бриттов» Гальфрида Монмутского (ок. 1100 - 1154/1155) содержится в 200 сохранившихся рукописях, «История против язычников» Павла Орозия - в 250-ти. О популярности того или иного произведения говорят также его продолжения, сокращения, переводы. Так, латинская «История деяний в заморских землях» Гильома Тирского (ок. 1130-1186) имела ограниченный успех, она дошла до нас в 9 списках. Зато ее французский перевод распространился в 52 рукописях, и 12 других содержат ее разного рода адаптации, продолжения и сокращения. Краткость была если не сестрой таланта, то матерью успеха. О необходимости писать лаконично говорилось почти в каждом прологе. Волна «сокращений» XII в. была связана с развитием системы школьного и университетского образования. Матвей Парижский (ум. 1259) составил три кратких изложения своей «Большой хроники». Последняя сохранилась в четырех списках, тогда как ее сокращенный вариант «Цветы историй» оказался в пять раз популярнее. Зачастую успех сочинения был сугубо локальный. «Деяния английских королей» Уильяма Мальмсберийского (1090/1096 - 1142), 35 списков, не покинули Англии, «Хроника» Отгона Фрайзингского, 38 списков, - территории Баварии и Австрии. Распространение книжной продукции в большой мере было подчинено внешним факторам, таким, как развитие сети монастырей, а в позднее средневековье - складывание в городах, церковных и университетских центрах, подобия книжного рынка (в Париже, Авиньоне, Праге до гуситского кризиса, Констанце и Базеле во время вселенских соборов 1414-1418 и 1431-1442 гг). Одним этим, однако, не объясняется крайний партикуляризм исторической культуры на средневековом Западе. Внимания удостаивалась история, воспринимавшаяся «своей». «Общий фонд» европейской И.и на удивление скромен. Помимо исторических книг Библии, более или менее систематически и повсеместно копировались и читались всего полтора десятка сочинений: «Иудейские войны» и «Иудейские древности» Иосифа Флавия, «Церковная история» и «Хроника» Ев-севия Кесарийского в переводах Руфина и Иеронима, «История против язычников» Павла Орозия, «Трехчастная история» Кас-сиодора, «Хроника» Исидора Севильского, «Церковная история» Беды Достопочтенного, а также Лукан, Саллюстий, Цезарь, Све-тоний, Тит Ливии, Евтропий и Флор. Все эти памятники не моложе VIII в. В позднее средневековье этот список пополнили еще пять сочинений XII-XIII вв.: повествующая о короле Артуре «История бриттов» Гальфрида Монмутского; еще более баснословная «История Карла Великого», будто бы написанная его эпическим сподвижником епископом Турпином; «Схоластическая история» Петра Коместора, удобный комментарий на исторические книги св. Писания в пользование теологам; «Историческое зерцало» Вин-цента из Бове, часть составленной им энциклопедии всех знаний; «Хроника пап и императоров» Мартина Польского, элементарное учебное пособие для юристов. Примечательно, что и после открытия книгопечатания, существенно удешевившего и упростившего обращение книг, именно эти два десятка латинских сочинений имели наибольший, всеобщий и долговременный успех.
В плане культурных нужд и идеологических функций, какие возложены на И.ю, еще более показательна эволюция ее форм. До XI-XII вв. средневековая И.я оставалась почти исключительно историей королевской и императорской власти. С этого времени специального интереса историков все чаще удостаиваются отдельные епископства, монастыри, города, территории, династии. Последний шаг на этом пути был сделан, когда индивид открыл себя и свои жизненные обстоятельства как предмет, достойный описания и памяти. Апеллируя к специфическим интересам представителей социальных групп, историк доходил до своего читателя, который отныне был более внимателен к прошлому. Вследствие авторитета, каким наделяется прошлое, оно оправдывает социальные позиции или притязания, демонстрирует социальные нормы и ценности, равно как и следствия их соблюдения и несоблюдения. Возможность интерпретировать прошлое сулит власть, за которую стоит побороться. Историческое предание выступает в роли объединяющего начала. В этой связи одним из наиболее ярких событий в истории исторической культуры на средневековом Западе явился переход к полноценной И.и на народных языках.
Так, во Франции за новой формой исто-риописания, прозаическими хрониками на старофранцузском языке, вполне угадывается идеологическая инициатива знати, до сих пор благополучно удовлетворявшей свой интерес к прошлому квази-историческим эпосом. Появление первых старофранцузских переводов латинских исторических сочинений, а также оригинальных текстов о Карле Великом, римлянах и троянцах оказалось инспирировано антироялистской партией фландрской знати, столкнувшейся с угрозой лишиться части своих социальных позиций в результате* активной централизаторской политики французского короля Филиппа Августа (1179 - 1223). Эти тексты призваны, таким образом, скрыть исторический перелом, выразившийся в росте монархической власти за счет социального престижа и политической автономии знати, но сулят этой последней не только эмоциональное утешение, удобный депозитарий социальных грез. В поисках этической и идеологической легитимации сохранения за знатью ее положения и функциональной роли в средневековом обществе они рисуют потерянный рай аристократического могущества ради ревизии настоящего. Возникновение старофранцузской исторической прозы заключает в себе при этом нечто большее, чем путь обретения баронами прикладного прошлого. Налицо фактическая революция в историческом сознании части мирян, выразившаяся в смене самой структуры исторической памяти, переходе от ученой латыни к народному языку, от стихотворной формы к прозаической, от устного предания к письменной фиксации текста, а также - глубинный сдвиг в дискурсивных практиках французской знати вообще, этап развития рыцарской идеологии в обстановке реальных или пока только грозящих социальных потерь. (Рыцарство). Морально и социально ценное знание отныне подлежит артикуляции и передаче в рамках новой лингвистической модели правды. Ко времени первой редакции «Больших французских хроник» (1274 г.), таковая, однако, оказалась присвоена королевской властью. Ради ретроспективной легитимации монархии и монархической власти история Франции представлена в них королевской и династической; ее базовые артикуляции задает смена династий Меро-вингов, Каролингов, Капетингов. В то же время в ней есть место не только для королей, но и для баронов, явственно стремление интегрировать знать в общую картину национальной истории, не оставляя ей шанса для историографического сепаратизма. Из сферы культурной конфронтации И.я становится сферой социального и культурного примирения и национальной интеграции. Одновременно в среде эрудитов зреет новое отношение к истории, когда прошлое кажется интересным само по себе, картина истории дифференцируется и индивидуализируется.
Литература: Гуревич А.Я. История и сага. М., 1972; Егоров Д. H . Славяно-германские отношения в средние века. Колонизация Мекленбурга в XIII в. Т.1.М., 1915.С. 1-217: «Helmoldina»; Guenée B. Histoire et culture historique dans l'Occident médiéval. P., 1980; Schmale F.-J . Funktion und Formen mittelalterlicher Geschichtsschreibung. Darmstadt, 1985; Spiegel G . M . Romancing the Past: The Rise of Vernacular Prose Historiography in Thirteenth-Century France. Berkeley, Los Angeles, Oxford, 1993.
И. В. Дубровский