Ветла

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ветла (старая орфография)

*) Отдаленный вариант этой наивной легенды представляет собой литовское предание о Блинде - вербе.

Давно это было.

Встал от Черного моря сердитый ветер и почал он дуть в широкие лиманы. Ни быстрому Днестру, ни светлому Бугу, ни самому батьку старому Днепру, не стало прежней воли изливать в глубокое море могучия, полные воды, и попятили реки свое течение и, осерчав, высоко подняли над берегами мутные, буйные валы. Днестр слился с Бугом, Буг - с Днепром, меньшия реки пошли за старшими братьями, и - гой-гой! - где степь была, разлилось другое море. Где ходили с скрипучими возами круторогие волы, где добрые молодцы чумаковали, по тем шляхам поплыли нынче осетр да белуга, хлопая глазами на невиданные земные чуда, что потопили собой полые воды: на хаты и церкви, на стала и панши, на вишневые садочки и бахчи с гарбузами, на млины {Мельница; ветряк - ветряная мельница: люлька - трубка: запаска - часть старинного женского костюма в Малороссии.} и ветряки, на казака с люлькой, на бабу в запаске, на младенца в зыбке, на жида в корчме.

Много людей потонуло, а много и живыми унесло в свой простор сердитое море. Не чернь видна над водой - виден малый плот портомойный, а на том плоту - баба. Как стала вода подниматься, была та баба на реке; мыла, вальком колотила мужнину сорочку; ударила сизая волна и оторвала плот... Поплыла баба, как была, с вальком и сорочкой, далеко-далеко, не весть куда, - аж в те земли, где солнышко домует, где оно, красное, после жаркого дня, ложится отдыхать на зеленую мураву под бирюзовое небо. Солнце спит, а месяц вокруг его постели дозором ходит - смотрит, чтобы частые звездочки, что малые ребята, не игрались, свет-солнышко своим баловством не будили.

Как попала баба в неведомое солнечное царство, обомлела и чуть жива осталась; такия чудеса увидала! Но потом опамятовалась, осмотрелась, пораздумалась, и стал ей не мил белый свет; дитыну она загубила, чоловика потеряла, батько с маткой далеко, а кругом - хоть бы жив человек! Только месяц по небу ходит и косится на бабу желтыми глазами.

- Доселе у нас человечьяго духа было ни шохом учуять, ни слухом услышать, ни очами узрить, а теперь - на, поди! живьем взялась к нам откуда-то бисова баба.

Ходит месяц, думает эту думу и молчит. И все молчит. Деревья не шумят, вода не плещет. Ударилась баба грудью о мать сыру-землю и завыла:

- Горькая ты, моя доля! зачем я, дура-баба, жива осталась? Лучше бы мне - сироте - прыгнуть с плота к рыбам в сине море... Ой, лишечко!.. Где дитына моя, где дружина моя?

Воет баба не час, не два, а целую ночь; воет так, что звездочки мигают с перепуга и шепчут одна другой:

- Ах, ребятки, разбудит она нам светлое солнце!

Потянулось солнышко на своей муравчатой постели и брызнули по миру золотые лучи; приподнялось оно, оперлось подбородком о землю, строго глянуло по небy ясными очами, - и месяц потускнел и побледнел, как виноватый, звездочки трусливым стадом побежали с неба, а облака на дальнем востоке покраснели, точно застыдились: как же это вышло, что не дали солнышку покоя? в какую рань заставший его начать красный день!..

Обробела баба. Еще бы! - стоит пред нею само светлое солнце, что добрый казак, и во все глаза на нее дивуется - смотрит.

- Зачем ты, дурная баба, кричишь? разве не нравится тебе здесь? боишься, что плохая жизнь будет? Э, нет! твоя Украйна пред моим царством - что зима пред летом. У меня здесь ни голода, ни холода, ни нужды, ни работы, ни сева, мы неурожая, ни податей, ни рекрутчины: живи, как у Христа за пазухой! А ты плачешь и разбиваешь мне сон! Подумай: хорошо ли мне, солнцу, ходить по твоей милости заспанному, точно парубку с похмелья? Путь мой над землей великий, и всякие меня народы видят, а у меня очи липнут, века к веке, словно мне их кто-нибудь медом смазал!

- Ой, как же мне не кричать, светлое солнце? отвечает баба, - нема у меня дружины моей, ни дитыны моей, нема батьки, нема матки, ни белесенькой хатки! Осталась я, одинокая, сиротой на свете.

Задумалось солнышко и, подумавши, говорит:

- Тронь-ка левою рукой вон то дерево... Тронула баба дерево рукой, эге! дерева как не бывало, а вместо его - высокий воз; на возу дите сидит, бублик грызет; за возом чумак бредет; смоляная рубаха, дегтевые шаровары, в зубах люлька... идет да на волов покрикивает: "цоб! цоб! - сивы-крутороги!..."

- Та то-жь мий Опанас! - вскричала баба, а чумак крикнул волам: "цоб! тпру!... тю вам скаженые!" {Скаженый - шальной, сумасшедший.} -- воткнул кнут в землю и говорит:

- Ото добре, жинко, что ты не утопла, бо я вышел в дорогу, не поснидавши, и есть хочу, як наш Рябко, бисов цюцик. Топи, моя ластовка, печь, да корми чоловика борщем.

Зажил Опанас с жинкой и дитыной на краю света, как в царстве небесном. Только долго ли, коротко ли, заскучал он без людей:

- Что то за край? жалуется: - ни базара, ни соседей, ни шинка нет... Здесь помрешь от скуки и помянуть тебя будет некому!

- Ну, в чем дело? закричало оно с муравчатой постели на Опанасову жинку, - или мне опять подниматься с первыми петухами? Чоловик у тебя есть, дитына есть, - кого еще надо?

- Никого мне не надо, светлое солнце, - разве что не будет ли твоя милость подарить мне пару молодиц-соседок, чтобы было мне, горемычной, с кем слово перекинуть, кому пожаловаться на разбойника-мужа. Бо чоловик мой - как на роднне был шибеник {Безобразник.} и пьяница, так и здесь остался: встосковался он, катовой души вира {Катовой души вира - брань; кат - палач.}, по своей висельной компании, а мои ребра в ответе.

- Дурная! сказало солнце, - разве я не показал тебе дерева, из которого можно сделать, какую хочешь компанию? Ступай, уйми своего Опанаса, и - чтобы я вас не слыхало больше? - не то худо будет.

Опанас, побив жинку, уснул. Проснулся: глазам не поверил: народу кругом - целый табор! Да все знакомые, да все камрады-приятели! Вот и пан-голова, и пан-староста, и сосед Охрим Козолуп с жинкой и молодым Козолупенкой, и кум Остап, и старый корчмарь Иосель Бен-Дувид со своею балабуштой {Балабушта - хозяйка; талас - молитвенная мантия у Евреев.} и жиденятами: стоит на ковре, таласом накрылся, заповеди на лоб навязал, - молится... Ге-ге-ге! то-то славно! все село, что потонуло там, за синим морем, воскресло и стоит на ногах, как живое...

И начали те люди все вместе жить-поживать и добра наживать. Что день, то больше их в солнечном царстве: растут, как грибы. Понадобится казаку наймит, хозяйке - наймичка, - бьют челом Опанасовой жинке:

- Пани-матко! будьте ласковы - дайте доброго парубка или добрую девку к нам во двор!

Пойдет Опанасова жинка в лес, дотронется до дерева, что ей солнышко показало, - "вот вам и наймит с наймичкой, добрые люди!"

Сады развели, копанку {Пруд.} вырыли, церкву выстроили, млин поставили, Иосель шинок открыл. Не житье, а масляница!

Пришел большой праздник Святая Троица. Разрядилась Опанасова жинка: запаска клетчатая, кирсетка {Безрукавка; квартух - фартук; намисто - ожерелье с крупною монетой.} лучшого зеленого сукна, вся красными цветами расшитая, квартух и белые рукава - в шелку, всеми колерами отливают, коралловое намисто с дукачем, - король, а не баба! Идет она в церковь, выступает червонными чоботами на серебряных подковках, - все ей дорогу дают, шапку пред ней ломают, кланяются ей в пояс, потому что как же детям не почитать мать родную? А ведь, ежели разсудить по правде, то Опанасова жинка была всему селу заместо матери.

И вот входит баба в храм Божий и видит: на её месге - самом почетном, первом от амвона - стоит незнаемая молодица, такая видная из себя, большая, да тучная, а лицо темное, как у волошки, и суровое; брови над переносьем срослись.

- Посторонись! - сказала Опанасова жинка.

- Кто ты такая, молодица? говорит она, - откуда ты взялась, что вздумала ставить мне ногу на чоботы? Знать бы сверчку свой шесток, так оно, пожалуй, и лучше было бы!..

- Оставь меня, баба! угрюмо ответила молодица, - и тебе, и мне оттого лучше будет...

- Как не оставить! - поди прочь с моего места! Я постарше тебя.

- Неправда твоя, Опанасова жинка! все так же важно возражала суровая молодица, - и старше я тебя, и большого почета стою.

- Горазда ты шутить, красавица, да шутки-то твои некстати! - видишь, сколько здесь народу? Все это мои дети, и все они, как одна душа, почитают меня за мать, а ты можешь ли похвалиться по-моему?

- И детей у меня побольше твоего, Опанасова жинка! Не простую молодицу ты видишь пред собою, а самое Мать-Сыру-Землю.

Испугалась Опанасова жинка, отступила было... но бабье сердце взяло верх над разумом.

- А мне-то какое дело? - вскричала она со злом, - хоть бы ты и в правду была Мать-Сыра-Земля? Не я к тебе, а ты ко мне пришла, незваная, непрошенная, да еще меня, хозяйку, с места сгоняешь! Ступай прочь! Я здесь пани, а тебя мы не знаем и знать не хотим!

- Неразумная ты, кичливая баба! не умела ты почтить меня у себя, так я же по-своему почту тебя в своем дому, и не вырваться тебе из моих рук во вечные веки!

Бросилась Опанасова жинка бежать, - не тут-то было: ноги - как приросли. Смотрит она вокруг себя мутными от страха очами: ни церкви, ни народа. И вдаль, и вширь тянется зеленая равнина; кулики перелетают с одной торфяной кочки на другую; небо серое, да кислое - точно на Литве. Глянула баба на себя: ноги погрузли по колено в мягкое болото, серая кора ползет от земли вверх по белому телу... доползла уже до пояса... Еще немножко,--и будет Опанасова жинка не баба, а дерево: то самое, из какого она воскресила в неведомом краю свою деревню.

Взмолилась бедная баба:

- Мать-Сыра-Земля, прости: не губи меня безумную!

И одела серая, серебристая кора Опанасову жинку: тело стало стволом, ноги - корнями, поднятые к небу, руки - двумя толстыми вилками, - волосы, что в предсмертный час дыбом стали, - тысячью молодых побегов. Вместо бабы, поникла над болотом седая, раскидистая ветла.

От той ветлы и пошли вётлы по всему Божьему миру; сколько детей было у Опанасовой жинки, столько и деревьев родилось от того дерева; и, как легко Опанасова жинка переделывала ветлы в людей, так же легко принимаются всюду ветловые побеги.

Воткни осенью в землю на берегу става {Пруд; криница - колодезь.} или у криницы ветловый киек: он зазеленеет к весне. Год, другой, третий, - глядь, над твоим тихим ставом, уже наклонилась круглым шатром красивая, развесистая ветла. Наклонилась, стоит, как из серебра вылитая, и, трепетно шумя под ветром своею бледно-зеленою, с проседью, листвой, словно поминает далеко прошлое, плачется на свою горе-горькую судьбу.