СВОБОДА И НЕСВОБОДА
СВОБОДА И НЕСВОБОДА - В разных регионах средневековой Европы разные люди думают и говорят о Се и, следуя своим мыслям и словам, действуют в социальном мире. Тема С.ы приобретает поистине эпический размах, когда в «Песни о Нибелунгах» Брюнхильда бросает в лицо Кримхильде роковой упрек в том, что муж последней Зигфрид - eigenholde, eigen man, т. е. холоп ее мужа Гунтера, и ссора двух королев с неизбежностью влечет за собой гибель главного персонажа германского героического эпоса и последующее истребление бургундов-нибелунгов. Содержание и актуальность понятия С.ы варьируются от страны к стране и от века к веку в широком спектре значений, от социально-бытовых до морально-теологических, филиации которых угадываются с трудом. В этой связи примечательно отсутствие в средние века специальных сочинений о Се (за исключением теологических, о Се воли) до Аламанно Ри-нуччини («Диалог о Се», 1479 г.) и Мартина Лютера («О Се христианина», 1520 г.), а также - темы С.ы в иконографии и аллегорической литературе.
Античные истоки средневекового понятия
Понятие С.ы, плод мыслей, речей и восприятий людей, их социального прошлого и настоящего, возникает исторически. Универсальное общеевропейское понятие смогло развиться в результате масштабной сино-нимизации гетерогенных культурных представлений - через взаимоуподобление заведомо разных вещей в разных культурах. Понятие С.ы не отражает непосредственно современную ей действительность, но неизбежно несет в себе груз былых пониманий предмета, представления, унаследованные от давно минувших эпох и социальных ситуаций. Для человека нашего общества естественно сочетание С.ы и независимости, Ca заключается в том, чтобы думать и поступать, не подчиняя себя чужой воле; иными словами, Ca определяется отсутствием неС.ы. По-видимому, изначально дело обстояло как раз наоборот: основа С.ы - отнюдь не отрицательная, избавление от чего-либо; Ca означает принадлежность.
Лат. libertas, «Ca», этимологически восходит к растительной метафоре: свободный определялся через принадлежность к общему «развитию», «росту». В историческую эпоху реликты такого органического восприятия С.ы можно видеть в распространенном по-именовании свободнорожденных законных детей термином liberi, «свободные», и в синонимичности этому последнему другого термина, ingenui, «прирожденные». «Главное разделение лиц состоит в том, что все люди суть либо свободные, либо рабы» (Гай), - эта максима римского правосознания носит универсальный характер, и лишь на позднейшем этапе истории римского права, в частности у Ульпиана и в романском обычном праве, яснее обозначилась третья позиция - libertini, «отпущенников», отныне не равнозначная Се. Положительным содержанием прирожденной римской С.ы являлось римское гражданское полноправие. Два понятия, Ca и гражданство, обозначали, в сущности, одну и ту же вещь, лишь с некоторой дифференциацией смыслов. Libertas, «Ca», указывала в первую очередь на правовое положение отдельно взятого человека. Civitas, «гражданство», подразумевала индивида в его отношении к обществу. «Libertas была условием для civitas, civitas - гарантией для libertas» (Э.Леви).
Столь же значимым для последующей истории понятия оказалось и усложнение образа С.ы, которое совершилось в период кризиса республики и установления принципата. В качестве центрального образа, олицетворяющего римскую республику, понятие С.ы использовалось сенатскими оппозициями в борьбе с наступающей империей, тогда как образ мира, дарованного в обмен на Су, был призван в наиболее обобщенной и наглядной форме выразить сущность принципата. По мнению Тацита, республиканская Ca, обернувшаяся неуправляемой и разрушительной игрой эгоистических интересов, поставила римское государство на грань катастрофы. Былая Ca бесповоротно изжила себя, и чтобы не погибнуть, римский народ должен теперь поступиться своей Сой, прежней республикой, и прийти к новой организации - миру, основанному на единовластии. Вместе с тем, искореняя Су, императорская власть грозит выродиться в тиранию, что не менее пагубно. Так, наряду с образом Сы-гражданства, утверждаются другие конкурирующие образы - хаоса Сы-анархии и борьбы за Су-политическую идентичность, в частности - против тирании за Су-народоправство.
«Рим - родина С.ы» (Сидоний Аполлинарий), Ca как общеевропейское понятие -продукт аккультурации варваров в позднеан-тичной цивилизации. При том влиянии, какое имело на римское правосознание греческая этика с ее идеей естественного права, римляне легко переносили свои представления о Се на общественный быт других народов. В таком именно «переносном» смысле Тацит говорит об анархической Се германцев, Цезарь - о самом настоящем рабстве, царящем среди галлов. Историческая фраза: «Я свободный человек в свободной стране», вкладываемая Цезарем в уста гибнущего под ударами римских мечей эдуя Думнорига, олицетворяет тот социальный идеал, который римляне, ради полноты чувства собственного превосходства, полагали в принципе общечеловеческим. Со своей стороны, входившие в орбиту orbis Romanus варвары - менее всего помышлявшие о пресловутом разрушении Римской империи - искали легитимации своего положения в римской политической системе и определяли его в терминах римского политического словаря. Составители leges barbarorum, раннесредневековых записей права, в описании варварских обществ руководствовались почерпнутой из римской правовой теории идеей о двух универсальных состояниях человека - фундаментальном общественном разделении на liberi/ingenui/свободных и servi/ ancillae/mancipia/рабов. Очевидно, подобная дифференциация по-своему сопрягалась с общественным строем варваров, однако параллельно его же описывали и иные, подчас весьма казуистические социальные определения, что выдает неполноту успеха совершающейся синонимизации социальных представлений.
В основе понимания С.ы древними германцами лежит иной лингвистический материал. В древнейшем памятнике, выполненном в IV в. Вульфилой переводе Библии с греческого на готский, существительные freihals и frijei (которые призваны передать греч. eleutheria, «Ca») и прилагательное freis (греч. eleutheros, «свободный») родственны словам со значением «любить», «друг», «любовь», «щадить», «беречь». Сходная семантическая эволюция наблюдается и на материале других германских языков, в частности, нем. frei, «свободный», этимологически связано со словами Friede, «мир», и Freund, «друг». Истолкование С.ы оказывается сопряжено с областью представлений, в которой торжествуют тесные межличностные отношения и их выражение, а именно со сферой родства, домашнего и дружинного быта. Ca изначально подразумевает принадлежность к замкнутой группе «своих» или «друзей», где на первом месте стоят «любовь» и «защита», которые даруют «мир». Кто не «любим» и не «защищен», тот бесправен, и данный взгляд на природу правопорядка нельзя не признать весьма реалистичным.
В раннесредневековую эпоху Ca предстает понятием позднеантично-варварской государственности. Соотнесение с римской libertas делает патриархальную германскую пра-С.у синонимом политического подчинения, основой кристаллизации политического господства и широких политических иден-тичностей у германцев. Индивиды, бесконечно различающиеся между собой местом и влиянием в обществе, богатством, славой, происхождением, приравниваются друг к другу в повиновении и службе властителю. Свободны те, к кому власть адресуется непосредственно. Ca оказывается универсальным принципом унификации социального облика людей. Она же - универсальное выражение их публичных прав-обязанностей, которые, собственно, и являются содержательной стороной дела: Ca равняется службе и превращается в инструмент эксплуатации общества в руках его политических лидеров. Соответственно кризис королевской власти и публичных институтов влечет утрату понятием изрядной доли его актуальности.
Поднятое на щит политической властью, заметно медленнее оно укореняется в народной культуре и народных языках средневековья, оставаясь во многом достоянием латинской книжной традиции. В этом процессе как нельзя более явственны античные образцы и культуртрегерская роль церкви. Так, в древневерхненемецком отвлеченное понятие friheit, «Ca», появляется только на рубеже второго тысячелетия у Ноткера Немецкого в его переводе Боэция. Сходным образом древнеанглийское слово freodom, «Ca», впервые встречается в переводе того же Боэция, сделанном королем Альфредом. Другие интерпретации понятия С.ы, подобные содержащимся в готской Библии, относятся к более раннему времени, однако происходят из той же среды ученых переводчиков. Выходя на широкий простор разговорного языка, понятие С.ы не может не менять своего первоначального статуса и значения. Другой англосаксонский ученый муж, Вульфстан, архиепископ Йоркский, в своей известной проповеди «К англам» избегает слова «С.а» и говорит лишь о «правах свободных», которые он определяет через их противопоставление «правам слуг/рабов»: свободный человек волен идти, куда пожелает, и самостоятельно располагать собой и своим имуществом. Сходное описание С.ы преобладает в массовом материале раннесредневековых освободительных грамот, а также явственно присутствует в тех формальных процедурах отпуска на волю, когда на перекрестке дорог освобождаемому велят идти на все четыре стороны. Сама по себе проблема, впрочем, нова лишь отчасти: и сограждане Саллюстия - имеется в виду, плохие - «забывают о Се, едва уходят со сходки», «уверенные в своей полной Се, разумеется, потому, что никто не посягает на их спины и им дозволено всюду разъезжать».
Рабство и серваж
Рабство как исключение из публичной жизни и подчинение частной власти домохозяина привычно и неразрывно связано в нашем сознании с историей греко-римской античности. В самом деле, патриархальная мораль Древнего Рима по идее ограничивала иные формы эксплуатации человека человеком: приобретать нечто можно только трудом своих домашних, включая рабов, и нельзя -трудом свободных людей и чужих рабов. Однако, если Ca и неСа укоренены в политическом строе, то собственно рабство - в модели дома и экономики, и в этом последнем отношении античное наследие кажется несравненно менее уникальным. Явление патриархального домашнего быта, рабство широко распространено в самых разных обществах Европы и остального мира.
Складывается впечатление, что с условным началом средневековья рабов стало даже больше, чем имелось в пору расцвета римского рабовладения на заре империи. Во всяком случае, рабство этого времени документировано лучше античного. В праве вестготского королевства 46% статей касаются рабов, против 26% в своде римского права Ди-гестах. Все историки сходятся в том, что само рабство в меровингскую эпоху сродни античному. Большинство - что таким же образом дело обстоит и в каролингское время. Некоего нового сервильного статуса на протяжении раннего средневековья, судя по всему, не возникает. Человек может быть «либо свободный, либо раб, ничего больше», - через Бревиарий Алариха эта формула Кодекса Феодосия естественно переходит в один из капитуляриев Карла Великого. Ряд исследователей описывает те или иные общества раннего средневековья как рабовладельческие, подразумевая под этим основополагающую социальную роль института рабовладения как инструмента и символа социальной гегемонии. Хозяин безвозмездно распоряжается личностью, трудом, имуществом раба, который ничем формально не владеет и в принципе лишен возможности иметь свой дом и семью. Согласно leges barbarorum, рабы находятся на положении скота, в одном ряду с которым фигурируют в судебных взысканиях в пользу потерпевшего ущерб хозяина. В VI в. церковные власти области Тура даже попытались наладить сбор церковной десятины с сервильного приплода, как с приплода прочих домашних животных. С другой стороны, рабство в раннее средневековье остается неразрывно связанным с древним понятием С.ы: свободны те, чьи предки несли воинскую службу и посещали судебное собрание. В итоге, как несвободные воспринимаются не только рабы, но и иудеи. В общественном смысле они чужаки, лишенные собственного статуса и каких-либо правовых гарантий.
Как и в античности, ригоризм юридических формул не вполне согласовался с реальной социальной практикой. Ярчайший пример тому - женитьбы ряда франкских правителей на рабынях, случай знаменитой королевы Фредегонды, чья дочь от короля Хиль-перика, Ригунта, «часто позорила мать, говоря, что она, Ригунта, - госпожа и что она вновь отдаст свою мать в рабыни; она часто осыпала ее бранью, и из-за этого они били друг друга кулаками и давали друг другу пощечины». Дело едва не кончилось смертоубийством, когда Фредегонда попыталась задавить дочку крышкой сундука; между тем никто не умер и не перестал быть королевой. Другой пример несколько неожиданного, но оттого ничуть не менее реального существования темы С.ы в социальных взаимоотношениях можно встретить в завещании патриция (правителя) Прованса Аббона (739 г.). Самые исполнительные работники в его поместьях - отнюдь не рабы, а отпущенники -на том простом основании, что эти последние, по старинному закону о «непокорных и неблагодарных вольноотпущенниках», всегда могли быть возвращены в прежнее рабское состояние. Иными словами, высокая оценка С.ы и всеобщее стремление к ней создавали для власти Аббона более действенный фундамент, нежели рабство как таковое. Постепенный откат рабовладения в каролингское время на протяжении X в. сменяется обвальным сокращением частоты упоминания рабов в источниках по истории целого ряда регионов средиземноморской Европы. В Оверни, Каталонии или Лацио servi совершенно исчезают из текстов с кон. X - первой трети XI вв. Если в некогда римском Средиземноморье хронологический hiatus в истории сервильной зависимости в средние века местами очевиден, то на германском севере Европы крупные контингенты рабов сохраняются значительно дольше.
В большинстве регионов Запада конец древнему рабству, как и древней Се, кладет новая система аристократического господства сеньориальной эпохи. Ок. 1000 г. разрушение унаследованных от каролингского времени публичных институтов лишало Су ее былого конкретного содержания. Социальное возвышение milites, новой военизированной аристократии, делало отныне более явственным размежевание между воинами и крестьянами, внутри которого терялось древнее деление на свободных и несвободных. Навязываемая миру деревни частная сеньориальная власть milites порождала безотносительную зависимость всех, и новый гомогенный порядок подчинения и эксплуатации земледельцев нивелировал условия их правового и хозяйственного существования. В частности, большинство французских источников после 1100 г. рисуют слабо дифференцированную массу homines или rustici, «крестьян», перед лицом компактных групп milites, «рыцарей», и живущих в городах cives, «горожан». Отныне Ca и рабство - не более, чем нюансы, которые отходят на задний план и мало-помалу теряются. Новая сеньория отчасти накладывается на реликты древнего рабства, что усложняет общую картину, в которой, однако, для рабов уже нет места. Так, английский правительственный кадастр, Книга Страшного суда (Domesday Book), в 1086 г. относит к числу servi немалую часть сельского населения страны, и еще в нач. XII в. королевское законодательство руководствуется древней антитезой üben - servi. Зато в частных мэнориальных описях почти того же времени рабы, которые бы противопоставлялись другим категориям держателей мэнора, практически отсутствуют. Скорее, чем моментальное исчезновение рабства, это напоминает радикальную смену угла зрения. Социальные определения теперь происходят из другого источника, сеньориального обычая, и продиктованы новыми критериями. Servi и liberi древнего права смешиваются в сходной зависимости от сеньории под общим наименованием мананов или вилланов.
В образном смысле servi - порой обобщающее обозначение лиц, подчиненных сеньориальной власти. Так, ок. 1025 г. Адальберон Ланский подразделял общество на «молящихся», «воюющих» и «рабов», подразумевая в последнем случае крестьян, чья жалкая участь - кормить всех прочих. Одновременно знать понята как обладатель старой С.ы. Идея С.ы смыкается с идеей знатности, столь же, впрочем, мало определенным понятием в средние века. К тому же гомогенность знати оказалась нарушена социальным подъемом министериалов, домашней челяди, из числа которой сеньоры рекрутировали себе помощников в деле поместного управления. Прибирая к рукам сеньориальную власть, министериалы составили могущественную социальную группу и в дальнейшем интегрировались в ряды знати. В Германии с XII в. обычаем и писаным правом министериалы, все еще будучи servi, признаны благородными. Для зажиточных собственников французской Шаранты в кон. XI в. Ca оставалась главным образом синонимом независимости, отказа от службы могущественному лицу, способности без чужого участия отомстить за свои обиды или примириться со своими недругами. Вступление в баронские клиентелы, сулившее обогащение и приобщение к сеньорам, было для них все же непростым шагом, поскольку это означало поступиться частью своей С.ы и встать в один ряд с людьми, сервильное происхождение которых не оставляло сомнений. В более широком плане, безусловно, примечательна семантическая эволюция, приведшая к тому, что в средневековой латыни некогда кельтское слово vassus, vassallus, изначально «раб», «слуга», стало обозначать явно свободного «вассала», а нем. Knecht, «холоп», в Англии - knight, «рыцарь». Хотя С.а - чаямый общественный идеал, границы ее неясны, содержание туманно.
Со второй половины XII в. рецепция римского права оживляла древний образ универсального деления людей по принципу обладания Сой и в целом стимулировала выработку более четких правовых определений. Наиболее вопиющий пример того, как реальность втискивается в прокрустово ложе завешанной прошлым теории, - colliberti области Луары и французского Центрального Массива: латинские тексты то отождествляют их с servi, то противополагают им. Влияние на кристаллизацию нового рода крестьянской неС.ы оказало движение освобождения. Начиная с XII в. в грамотах, именуемых libellâtes или franchisiae, «вольности», вновь ярко возникает образ С.ы, однако теперь в новом смысле - не как прежняя способность участвовать в публичном общежитии, а как привилегия, в противоположность непривилегированному положению. Пожалованные вольности создавали род лиц, С.а которых заключалась главным образом в точном знании того, что именно они должны своему сеньору. Обладатели тех или иных освобождений не образовывали гомогенной группы, и процесс их эмансипации всегда мог быть продолжен. Тем не менее одни крестьянские сообщества отныне более свободны, чем другие, на их невыгодном фоне приобретающие репутацию сервильных. Так складывается новая концепция рабства, отличная от всего того, что было прежде. В качестве несвободных стали рассматривать тех, кто остается подчинен произвольной сеньориальной власти.
В отсутствии ясных правовых норм определения С.ы и неС.ы понимание сервильного статуса обычно связывалось с рядом личных повинностей (восходящих не столько к древнему рабству, сколько к практике воль-ноотпущенничества), которые более или менее широким кругом лиц в определенные периоды средневековья воспринимались как несовместимые со Сой. Во Франции к числу таковых часто относили: шеваж - раз в год несвободный приносил своему сеньору четыре денье, которые клал на склоненную голову (chef); произвольная, т. е. формально не установленная, талья; право сеньора на часть наследства, менморт, «право мертвой руки»; запрет формарьяжа, т. е. «брака вне» сеньории - в ее пределах каждый волен в выборе спутника жизни. Аналогичные каталонские «дурные обычаи» состояли в праве сеньора на значительную часть движимого имущества умершего без завещания, сходный побор в случае смерти без прямого законного наследника, конфискацию части имущества обманутого мужа, побор с погорельца, плату за то, что сеньор выступает гарантом брачного договора о приданом, а также в принудительном выкупе (redemptio или redimentia) перечисленных отягощений, откуда, собственно, и происходит наименование каталонских не-свободных-ременсов. Временами подобные повинности служат для констатации сервильного статуса, и освобождение от них определенно воспринимается как дарование С.ы. В других случаях шеважу, формарьяжу или менморту бывают подвержены лица, в Се которых ни у кого не возникает сомнений, и даже те, кому впору называться сеньором.
Участь новых несвободных скорее характеризуют другие обстоятельства. Определение несвободного виллана, данное в трактате «О законах и обычаях Англии», гласит: сегодня вечером виллан не знает, что господин велит ему завтра утром. Известно, что в действительности мэнориальный обычай фиксировал обязанности сторон, однако идея заключается именно в этом: несвободный живет не по своей воле, а по воле другого. Су умаляет не сеньория как таковая и даже не сугубая тяжесть сеньориального гнета, а подчинение произволу. Идея прирожденности, былой атрибут древней римской С.ы, переходит на сервильный статус (ср. технический термин в Англии XII в. лат. nativus, фр. nief, «прирожденный», а также специально составлявшиеся генеалогии сервов во времена, когда элементарного понятия о своих ближайших предках могли не иметь могущественные графы). Отсутствие выбора, кому и чему подчиняться, - очевидно, то, что подразумевали современники под отсутствием С.ы. Лишенным своей воли неохотно верят в суде и не вверяют священнических обязанностей. Однако отчетливее всего идея рабского повиновения находит воплощение в практике прямого насилия со стороны сеньоров. Свободным человеком ощущает себя тот, на кого никто не смеет безнаказанно поднять руку. Произвол, насилие и побои символизируют не только заведомое безволие жертв. Старинный ход мысли, связывавший Су и право, делал неС.у синонимом социального бесправия, и наиболее успешные попытки правового определения предмета в новые времена реставрации княжеского и королевского порядка имеют подоплекой именно это обстоятельство: в Каталонии между 1150 и 1202 гг. статус крестьянской неС.ы оформился в результате частичного исключение ременсов из сферы действия публичного права через разработку «права дурного обращения» (ius maletractandi) с ними; аналогичным образом связав судебную защиту с обладанием Сой, реформы судопроизводства, осуществленные в Англии при Генрихе II Плантагенете (1154-1189), конституировали неС.у английских вилланов. Кризис королевской власти некогда отдал крестьян в руки сеньоров, ее новое укрепление ставит точку в вековом процессе генезиса крестьянской неС.ы. Столь здраво рассудили дело правоведы; те же каталонские ременсы с оружием в руках добивались отмены вовсе не ius maletractandi, а «дурных обычаев».
Для описания положения новых несвободных в средние века нередко прибегали к фразеологии древнего рабства, однако, за исключением Англии, правоведами (Бомануар) и схоластами (Фома Аквинский) в целом признавалась условность сопоставления столь разных неС Остерегаясь двусмысленности, современные историки именуют несвободных крестьян средневековья утвердившимся в это время в народных языках словом «сервы» (serf от лат. servus, «раб»). Не терявшие из поля зрения живой жизни средневековые нотарии нередко заменяли его более уместными, в их глазах, описательными выражениями, например, homme de corps. Этот последний термин с сугубым реализмом передает личную, буквально физическую, телесную привязанность серва к своему сеньору. Подобная связь, наследственная, пожизненная, нерасторжимая, настолько прочна, что разорвать ее возможно только путем формальной процедуры освобождения. Как бы то ни было, сеньор властвует над личностью и имуществом серва в пределах сеньориального обычая. Потому, в частности, юридическая пестрота крестьянской неС.ы плохо поддается систематизации. В плане сеньориальной ренты положение сервов, судя по всему, мало отличалось от положения их вольных соседей. Скорее, чем инструментом непосредственной эксплуатации, серваж предстает формой социального контроля, упрощавшей осуществление сеньориальной власти. Впрочем нигде и никогда сервы не составляли большинства сельского населения. В результате масштабных освобождений XII-XrV вв. во Франции к концу средневековья серваж охватывал сравнительно немногочисленные и изолированные группы крестьянства. Само значение разделения земледельцев на сервов и вилланов тускнеет по мере того, как на первый план выдвигаются условия земельного держания. В Северной и Средней Италии XIII в. - время эмансипации сервов от наиболее одиозных форм личной зависимости. В Англии, не знавшей юридического освобождения несвободных, сервильный статус, ненавистность которого ярко продемонстрировало английское восстание 1381 г., тихо уходил в небытие вследствие исподволь протекавшего процесса одновременного освобождения и обезземеливания крестьян. Запоздалая деградация крестьянского статуса в регионах к востоку от Эльбы, стартовавшая на рубеже Нового времени и известная нам под именем крепостничества, развертывалась как самобытный феномен, во многом под влиянием правительственных мероприятий.
Целые области средневековой Европы на протяжении столетий не знали настоящего рабства. В Северной Франции высокого средневековья разве что какой-нибудь барон, вроде епископа Лана Годри, мог иметь у себя негра. Между тем рабство в строгом смысле слова никогда в средневековье полностью не исчезало. Порабощение и работорговля процветали в Средиземноморье и на славянском востоке Германской империи. Христианство формально воспрещало обращать в рабство единоверцев, однако в том, что с неверными, чужаками, мятежниками, еретиками так поступать можно, сомнений почти не возникало. Недаром торжествуют отрицательные обозначения раба, которые подчеркивают его непричастность к обществу, а именно этнонимы. Так, в англосаксонском мире всякого раба называют wealth, «валлиец». На рубеже тысячелетий в латинских текстах Германии и Италии слово sclavus, «славянин», впервые приобретает смысл «раб». В позднее средневековье оно возникает в народных языках, первоначально - на рубеже XIII в. в Италии и Южной Франции. Появившееся взамен производных от лат. servus, «раб», новое слово обозначает категорию лиц, положение которых слишком отлично от положения крестьян-сервов, - скорее призвано уничтожить двусмысленность терминологии, нежели свидетельствует о преобладающем этническом облике рабов. В частности, им определяют жертв Реконкисты, пленных «мавров» в королевствах Пиренейского полуострова, сыгравших столь существенную роль в истории рабства в Новое время и Новом Свете.
Идеология порабощения
Ученые теории естественного рабства в средиземноморском культурном ареале так или иначе восходят к Аристотелю, утверждавшему, что «одни люди по природе свободны, другие - рабы, и этим последним быть рабами и полезно и справедливо». Аристотель относит рабов к числу людей низшей категории на основании своей концепции человека как социального существа: стоящий вне гражданского общества в физическом, умственном, нравственном отношении не может быть полноценен; он нуждается в руководстве и развит ровно настолько, чтобы следовать приказаниям. Рабство, таким образом, зиждится на фундаментальных началах общежития и человеческой природы, однако в более широком плане соответствует и космическому порядку вещей, ибо так создан мир. До известной степени сходную теорию рабства от природы мы встречаем на германском севере европейского субконтинента -в эддической «Песни о Риге», рисующей социогенез. Бог, назвавшийся Ригом, последовательно получает гостеприимство в трех домах. В первом после его ухода у хозяйки родится Трэль, т. е. «раб»: «он темен лицом был,., кожа в морщинах была на руках, узловаты суставы,., толстые пальцы и длинные пятки, был он сутул и лицом безобразен». Трэль сошелся с девой по имени Тир, т. е. «рабыней», и прижил с ней сыновей, имена которых означают «Крикун», «Скотник», «Грубиян», «Хлевник», «Лентяй», «Вонючий», и дочерей «Обрубок», «Толстоикрая», «Грязноногая», «Крикунья», «Служанка», «Оборванка», «Журавлиные ноги». «Отсюда весь род рабов начался». Заночевав в двух других домах, Риг стал прародителем крестьян и знатных людей. Первые в физическом и моральном отношении выглядят благообразно, последние - еще и благородно. В процессе божественного творения различных соци-альных типов происходит прогрессивное улучшение человеческой породы по сравнению с рабами, которые естественным образом лишены внешних и внутренних достоинств лучших людей.
Эта интерпретация неС.ы не утратила актуальности и в христианское средневековье. В ходе судебного разбирательства в Мантуе ок. 1200 г. один свидетель в доказательство прирожденной С.ы ответчика ссылается на то обстоятельство, что отец последнего был замечательно сложен, высок и белотел; другой припоминает, что тот был скорее маленький и жирный, хотя, и в правду, белый и пригожий. Записывающий свидетельские показания нотарий фиксирует эти подробности как имеющие к делу самое прямое отношение. Представительность свободного и уродство серва в порядке вещей и даже доказательны. Расхожая метафора уподобляет сер-вов животным как в физическом, так и в нравственном отношении. Помимо внешнего безобразия - рогов на одной миниатюре XIV в., - их неизменно отличает малодушие, коварство, грубость, низменный образ мыслей и действий. Непреходящая причина тому - в неразвитости у них чувства чести и стыда, иначе говоря, самоконтроля, свойственного человеку и наиболее зримо отличающего его от животного. Бесстыдство символизирует рабскую низость и оправдывает необходимый контроль и принуждение свыше.
Такое восприятие порабощения, как и в античности, делает Су этическим постулатом. Дабы не уподобиться рабу, каждому надлежит вести себя соответственно своему происхождению и положению. Недаром «серв» - еще и широко распространенное ругательство. Трубадур Пейре Видаль прилагает его к ненавистному французскому королю Филиппу Августу: коварный, трусливый, лживый и слабый, он не принадлежит к gentz, «знати», но ведет себя как последний sers, «раб».
Новозаветная традиция формально не ограничивает древней практики рабства: «Рабы, повинуйтесь господам во плоти со страхом и трепетом в простоте сердца вашего, как Христу» (Эф. 6,5), «дабы не порочить имени и учения Господа» (I Тим. 6, 1). Ничто в мире не может совершиться помимо его воли и, следовательно, быть несправедливым. Если в средние века церковь приветствовала освобождения как благочестивый поступок - бывший таким же и в античности, - самим аббатам и епископам отпускать на волю церковных рабов воспрещалось. Они - боговы и позволяют церкви кормить бедных; бедные- вот истинное социальное дно, о котором печется церковь. Навязываемая обществу клерикальная фикция представляла передачу рабов церкви их освобождением, и даже прославленный в агиографии выкуп христианских пленников по данным епископских завещаний выглядит иначе. Истинную Су, все еще понятую как род служения, богословы усматривают в том, что человек волен вступить на путь добра, «ибо всякий, делающий грех, есть раб греха» (Иоан. 8, 34). Так тема переводится в плоскость духовной С.ы и моральной ответственности личности и время от времени, для Августина и Пелагия в нач. V в., Ансельма Кентерберийского и Абеляра на рубеже XI-XI I вв., для Эразма Роттердамского и Мартина Лютера в нач. XVI в., оживает в обли-чьи спора о liberum arbitrium, «Се воли» - понимании предопределения и благодати. Бороться против мирского обычая - богохульство и нелепость. «Каждый оставайся в том звании, в котором призван» (I Кор, 7, 20). Христианский Бог не делает различия между рабами и свободными: «Кто раб, призванный в Господе, есть отпущенник Господа, равно и призванный свободным есть раб Христов» (I Кор. 7, 22).
Вместе с тем несовместимость христианской доктрины общечеловеческого и общехристианского равенства с концепцией естественного рабства рождала потребность объяснять возникновение порабощения исторически. По аналогии с грехопадением Адама рабство части живущих было понято как род наказания греховодников, которое несмываемым пятном лежит на их потомках. Христианская мысль связывала уничтожение первоначального равенства времен творения с неким библейским событием - убийством Каином Авеля, насмешками Хама над наготой своего отца Ноя, продажей Исавом первородства за чечевичную похлебку. Августин ставит людскую греховность в основание своей концепции происхождения мирской власти как таковой. Для Исидора Севильского в нач. VII в. в целом очевидна большая греховность рабов, нежели свойственная людям в среднем. Порабощение видится ему не только справедливым, но и полезным, ибо существует для наказания и предупреждения людской слабости и низости, - соображение, подхваченное впоследствии Ратхером Веронским (X в.), Бурхардом Вормсским (XI в.), Ивом Шартрским (XII в.). Напротив, его современник папа Григорий Великий вовсе не убежден, что рабы более склонны к греху, чем прочие люди.
Еще решительнее идея христианского равенства зазвучит в трудах каролингских писателей Смарагда, Агобарда Лионского, Ионы Орлеанского. Порабощение - скорее мирская несправедливость, нежели божественное веление. Грех, повлекший рабство, не испортил безвозвратно человеческой натуры, и поистине мало быть свободными в глазах Господа. Ок. 1221-1224 гг. автор «Саксонского зерцала» Эйке фон Репгов критически разбирает все возможные библейские генеалогии наследственного «хамства» и находит их несостоятельными, как в 1378 г. с презрением отвергает попытки вывести мирское порабощение из наказания за грех Каина или Хама Джон Уиклиф, а в 1520 г. - Мартин Лютер. В пику ветхозаветным праотцам, Христа прочат на роль разрушителя рабского статуса среди христиан. Живой Бог страшной смертью на кресте искупил людские прегрешения и восстановил первоначальную Су -мысль, получившая широкое хождение в позднее средневековье. Христианство отождествляется с человеческим достоинством, и оправдываемое звериной сущностью сервов порабощение делается в конце концов одиозным именно потому, что ставит человека в положение зверя. Приступы христианского радикализма совпадают по времени с кризисными моментами в истории рабства и серважа. История с Хамом, пожалуй, годится для сарацин, однако может ли богоизбранный народ происходить одновременно от праведного Иафета и его пропащего брата?! На критику призваны ответить «национальные» мифы происхождения С.ы и неС.ы. Грехопадение и проклятие, выразившееся в рабстве, локализуется этими рассказами в обозримом историческом прошлом. Отправным пунктом фундаментального социального размежевания всегда является некое событие военной природы, совершившееся во времена, которые рассматриваются как начальный период становления «нации». Предками несвободных провозглашаются те, кто на заре «национальной» истории обнаружил военную несостоятельность, малодушие, неверность, недостаток благочестия, за что и поплатился наследственной рабской службой. И наоборот, воинская доблесть и защита религии даруют привилегии - власть и С.а достаются мужественным и благочестивым, тем, кто и составил знать. Во Франции XIII в. серваж возводится к Карлу Великому. Способных носить оружие, однако отказавшихся участвовать в его войне с сарацинами или, по другой версии, в мифическом походе на Иерусалим, император по справедливости обратил в сервов. Этот образ получает развитие в Венгрии и Каталонии. Историко-ми-фологическая теория происхождения каталонских ременсов гласит, что таковыми являются прямые потомки тех, кто не осмелился присоединиться к армии Карла Великого, отвоевывавшей страну у сарацин. В наказание они были оставлены в рабстве, какое приняли от нехристей. Программные документы восставших ременсов (1449 и 1462 гг.) воспроизводят свою версию мифа, до сих пор оправдывавшего сеньориальные привилегии над порабощенным сельским населением: предки ременсов - уже не христиане, изменившие обещанной верности и поправшие благо С.ы. Это мусульмане, для христианизации которых были изобретены «дурные обычаи», сделавшиеся после их обращения насилием над естественной Сой христианина.
Вольности-привилегии
Спор между римскими папами и германскими императорами из-за инвеституры, права введения в сан высших церковных иерархов, кульминация которого приходится на понтификат папы Григория VII (1073-1085), обставлен в терминах борьбы кон-фронтационных представлений о libertas ecclesiae, Ce церкви. История этого последнего понятия отражает историю церкви. С начала средневековья «Ca апостолической (католической) веры» означала исключительную силу тех догматов, в пользу которых высказывался римский понтифик. Позднее С.ы церквей и монастырей - фиксируемый документально особый правовой статус, привилегия против злоупотреблений со стороны церковного начальства в диоцезах и собственнических устремлений мирян. В Империи Людольфингов данная модель С.ы церквей приобрела законченные очертания: ecclesiae liberae или monasterii liberi находились под их непосредственной опекой как составная часть т. н. имперской (подвластной императорам) церкви. Упадок королевской власти во Франции позволил развиться другому пониманию темы С.ы церкви - как С.ы от внешнего вмешательства; идея приобрела влияние с успехом Клюни, и с 80-х гг. XII в. подобное правовое положение церквей обозначалось в папских дипломах термином «римская Ca». Если германский император считал себя гарантом С.ы церквей, то папа Григорий VII требовал Су для церкви в целом. Пожалованная Христом и затем отнятая у нее Ca для Григория VII была очерчена следующими критериями: абсолютная церковная власть (примат) римских понтификов; невмешательство мирян в церковные дела, что касалось в первую очередь порядка инвеституры; высшие полномочия наследников св. Петра над всей christianitas, христианским миром. Ставшие камнем преткновения свободные церковные выборы подразумевали, в глазах реформаторов, не столько их вызволение из-под власти каких-либо сеньоров, сколько подчинение наивысшему -Господу Богу, с волей которого естественно совпадает воля папы; служба, в том или ином смысле, по-прежнему мыслится содержанием С.ы. Впоследствии С.а церкви развилась в конкретный правовой титул, от папского примата и запрещения вмешательства мирян в дела церкви до судебных привилегий и налоговых льгот, так что папа Иннокентий IV (1243-1254) мог сказать: «Церковная С.а состоит в привилегиях».
Со времени борьбы за инвеституру Ca становится одним из ключевых понятий западноевропейского политического самосознания, ключом к восприятию чужих культур. В глазах францисканского миссионера Пла-но Карпини, власть великого хана монголов столь необъятна, что «среди них никто не свободен», как, по убеждению его современника Матвея Парижского, сам марокканский эмир, прослышав о самодержавном произволе, чинимом в Англии королем Иоанном Безземельным, по идее должен был в негодовании воскликнуть: «Да эти англичане - сущие бабы и холопы». Вырванная баронами в 1215 г. у Иоанна Безземельного Великая хартия вольностей нельзя более наглядно демонстрирует, о какой именно Се идет речь. Вне проблемы в принципе неотъемлемого и чуждого полутонов личного статуса, Ca в средние века предстает в облике неких вольностей, дробится на суммы отдельных С. Их содержание разнится и зачастую бывает относительно: такая Ca может оказаться большей или меньшей, фальшивой или настоящей, возвышенной или низменной, ее получают и сохраняют, теряют и обретают вновь. Она связывает человека с группой, поскольку мыслится как некое улучшение социального положения. Оттого-то у всех -свои С.ы. Ее легитимность зиждится на обычае - хотя в других обстоятельствах в понятии С.ы ищут узаконения для всего нового, пока, наконец, Ca не делается синонимом всего нового. Под флагом защиты каталонских С, залога процветания и достоинства каталонской «нации», в 1462-1472 гг. бароны ведут войну против королевского деспотизма, наиболее явственно выразившегося в потакании стремлению к Се порабощенных каталонских ременсов. Крестьяне в свою очередь не изобретают альтернативной теории человеческого достоинства и С.ы, но борются за то, в чем им отказывают. Констатация сравнительной малочисленности в средние века собственно тех, кого будет корректно называть несвободными, не умаляет поистине основополагающего значения темы С.ы в крестьянско-сеньориальных отношениях вообще. Она доставляет рамки идеологической борьбы за сеньориальную власть и эксплуатацию или же против таковых. Подобная Ca, результат военной и нравственной победы, не врожденна, но всякий раз исключительна. Она подразумевает благочестие, а то и богоизбранность. Ca защищается силой оружия, и культ героической борьбы против сеньоров, вроде легенды о Вильгельме Телле в Швейцарии, конституирует Су крестьянских миров. Свободен сильный и смелый, отчего «холодная война» идеологических формул легко и естественно получает продолжение в открытом насилии с обеих сторон.
Ca горожан - изначально не иная. Знаменитое определение, данное Гвибером Ножан-ским Ланской коммуне 1111 г., гласит: «Коммуна, новое и омерзительное понятие, заключается в следующем: люди, обязанные шеважем, лишь раз в год уплачивают сеньору эту сервильную подать и, если совершают преступление, искупают его установленным штрафом; наконец, пропадают другие требуемые обычно с сервов чинши». Правовой принцип «городской воздух делает свободным» (сформулированный, впрочем, таким образом лишь в XIX в.) рекомендует распространенное положение городского права, согласно которому переселившиеся в город обретают Су, чаще всего по прошествии года и одного дня. В 1256 г. «всегда боровшаяся за Су» Болонская коммуна в стремлении создать совершенное и счастливое общество, своего рода рай на земле, заодно заполучив дешевую рабочую силу для развивающейся промышленности, выкупает у сеньоров сельской округи тысячи сервов. «Райская книга» (Liber paradisus) - так выразительно озаглавлен этот документ. Еще более сблизивший понятия С.ы и счастья связанный с городской культурой гуманистический идеал в политическом плане воскрешал античный образ республиканской С.ы, подразумевавшей возрождение гражданских добродетелей и последовательное проведение демократических принципов в политической жизни, что поставило бы преграду для тирании. История С.ы в средние века - история попыток понять и объяснить, история неоригинальности, а больше безразличия.
Литература: Фридмен П. Ноево проклятие//Другие средние века. К 75-летию А.Я.Гуревича. М., СПб., 2000. С. 318-338 ; Die abendländische Freiheit vom 10. zum 14. Jahrhundert: der Wirkungzusammenhang von Idee und Wirklichkeit im europäischen Vergleich / Hrsg. v. J . Fried (Vorträge und Forschungen. Bd. 39). Sigmaringen, 1991; Bloch M. Mélanges historiques. P., 1983. T. 1; Bonnassie P. From Slavery to Feudalism in South-Western Europe. Cambridge, 1991; Bosl K. Frühformen der Gesellschaft im mittelalterlichen Europa. München, Wien, 1964; Freed man P . The Origins of Peasant Servitude in Medieval Catalonia. Cambridge, 1991; Idem. Savagery and Sanctity: The Image of the Medieval Peasant as Alien and Exemplary (в печати); Ну am s P. R. King, Lords and Peasants in Medieval England: The Common Law Villeinage in the Twelfth and Thirteenth Century. Oxford, 1980; Tellenbach G. Libertas. Kirche und Weltordnung im Zeitalter des Investiturstreit (Forschungen zur Kirchen- und Geistesgeschichte 7). Stuttgart, 1936; Verlinden Ch. L'esclavage dans l'Europe médiévale. T. 1-2. Gent, 1955-1977.
И. В. Дубровский