ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
Регенерация Родины
Одно из самых сильных переживаний от пост-тоталитарной Москвы - радикальное изменение стилистики ее (Москвы) визуального ряда, ее общественного языка. Это наблюдение вполне тривиально: на тех местах (пространствах, как любят выражаться московские рекламные компании), которые раньше были заняты советскими лозунгами, теперь висит коммерческая реклама. Взглядом, воспитанным на образности советской пропаганды, эти новые картинки воспринимаются не в своей капиталистической новизне, а наоборот, в своей пост-тоталитарной преемственности. Проходя мимо гигантского биллборда, который, от лица коммерческого банка, ничтоже сумняшеся гарантирует нам „защиту от стихий" рыночной экономики и уверенность в завтрашнем капиталистическом дне, мы не можем не вспомнить о том, что его полотнищем занавешен советский лозунг, который с такой же прямолинейной наглостью гарантировал нам двадцать лет назад, что „наше будущее — коммунизм".
Наш покровитель и патрон, гарант нашего светлого будущего сменил риторику убеждения. Пару лет назад московские улицы украсились рекламным изображением прекрасного женского лица, улыбавшегося со своего биллборда проезжающим под ним машинам. Надпись на биллборде гласила: „Я тебя люблю". Учитывая, что в изобразительных практиках советского общественного языка женское лицо скорее всего использовалось бы как иносказание Родины, соблазнительно было и эту голубоглазую нимфу воспринимать как новый облик Родины. Перемена была разительна. Если раньше Родина обращалась к нам с призывом, с воинственным кличем воздевая руку и указуя пальцем на текст военной присяги, то теперь она молчала, смотрела на нас с нежной, понимающей и чуть грустной улыбкой. Прежде она бросала нас грудью на амбразуру, теперь же, подобно дивному гению, осеняла своим нежным ликом бешеный траффик московского „дикого" капитализма, изливая на субъекта рыночной экономики то простое и человечное, чего так не хватает в его жизни - покой и любовь.
Интерпретируя девушку на рекламе как преображенную Родину, мы, конечно, допускаем сильную натяжку. Однако в этом и заключается тактика обольщения: никакого принуждения, дух интерпретации витает там, где хочет. Ключевое слово - „хочет". Для успеха обольщающего высказывания нужно, чтобы оно „зацепило" клиента за что-то, чего ему хочется.
Можно думать, что в наше время „клиент", безусловно, хочет Родину, но Родину нежную, любящую, бесконфликтную. Это должна быть такая Родина, которая легко поддается манипуляции. Трагический, исполненный пафоса борьбы и гибели образ Родины / Отечества в имперских риторических практиках прежних эпох здесь остается невостребованным. Этот несгибаемый - чугунный, стальной, железобетонный - образ не приспосабливается к требованиям постсоветской гибкости. Его место в музее. Музей теперь единственное убежище, где находят себе приют динозавры моральной несгибаемости - вечные ценности.5
В условиях капиталистического стресса, в Родине ее нынешний „клиент" скорее всего станет искать какую-то форму терапевтического воздействия. Заявления в роде „Я тебя люблю" как раз и оказывают целительный, анестезирующий эффект. Содержание терапевтического высказывания не существенно — главное его любовная, нежная, участливая интонация. Если терапевтический эффект возникает у части электората в связи с его ностальгией по советскости, то обольстительный общественный дискурс обязан предоставить и такую нишу. Но только как нишу и только для тех, кто желает этой нишей воспользоваться. Эта ниша должна быть устроена так, чтобы ее можно было легко монтировать и столь же легко демонтировать. Чугун и бетон здесь неуместны. Вечные материалы годятся только для воплощения вечных тем. Но именно вечность и бессмертие - это то, что безвозвратно уходит из языка, едва только режим принуждения и репрессии переключается в режим обольщения. В последнем главное - мобильность. Подобно цирку шапито или цыганскому табору, „гладкая" Родина раскидывает свои обольстительные шатры там, где находит себе потребителя, и так же быстро складывается и убирается, как только потребитель теряет к ней интерес.
Родина, таким образом, утрачивает свои эссенциальные параметры, перестает обладать существованием. Она превращается в подобие одежды: в условиях капиталистической свободы выбора собственно форма Родины -нежная или воинственная, бедная или процветающая, духовная или плотская - оказывается лишь формой плана выражения. Патриотизм как постсоветская установка - в отличие от директивного, безальтернативного, репрессивного патриотизма советского времени - устроен наподобие гардероба: это ассортимент „прикидов", а не предзаданное, существенное свойство субъектности.6
Не Родина конструирует своего субъекта (будь то сын Родины, защитник Отечества, певец Отчизны или какая-то иная судьба) но, наоборот, агент выбирает из многих возможных такой „патриотический прикид", который соответствует его целям, настроениям, желаниям и пр.
Происходит обращение лакановской схемы S/s: Родина-фаллос, „главное русское слово", абсолютное означающее русской символической вселенной и верховный генератор-конфигуратор всех ее субъектностей, оказывается сам объектом игры. Агент патриотического жеста „носит отечественное" не потому, что „отечественное" эссенциально отвечает его внутренней сущности, и не потому, что другого нет и быть не может, а потому, что, преодолев аскетический принцип дефицита и имея возможность вообще-то „носить любое", он по тем или иным причинам предпочитает „носить" Родину и находит в этом удовлетворение.
Потребность мобильности при монтаже / демонтаже Родины вызывает и нужду в новых материалах. Виртуальная реальность рекламы обеспечивает максимальные возможности в этом отношении. Реклама рассчитывается максимум на несколько недель. Материал, из которого она делается, не оставляет по себе никаких следов. Если скульптуру или здание, например, собор, можно сорвать или взорвать, то на прежнем месте останется опустевший пьедестал или воронка. И то, и другое несет в себе миф уничтоженной конструкции едва ли не лучше, чем сама конструкция делала это, пока стояла на месте. Уничтоженный памятник сохраняет вечность еще крепче. Но что остается от рекламного изображения, когда на него наклеивают новое? Что остается от обольщающего популистского нарратива избирательной кампании? От коммерческого проекта promotion в борьбе одной марки шампуня против другой? Язык обольщения весь состоит из гладкой поверхности и не оставляет по себе ничего, кроме гладкой поверхности, на которой расположится новый рекламный имидж.
Будучи продуктом классической логики, т. е. подразумевая под поверхностью наличие глубины, а в глубине внешней формы - наличие вечной и непреходящей внутренней, знак языка репрессии не предусматривает открывать зрителю метод собственного конструирования. Родина как политический советский лозунг - это разновидность иконы, а икона есть не что иное, как окно в реальность высшего порядка.
Язык обольщения в этом смысле пост-классичен, он усвоил и переработал уроки модернистских репрезентирующих практик. Здесь произведение искусства не несет весть о внешнем (подлинном) мире и поэтому не является „окном". Оно интересуется только собственным внутренним, функциональным устройством как произведения искусства. Можно сказать, что содержанием такого объекта является рефлексия того генезиса, в результате которого объект оказался в художественной галерее или в музее, а не где-нибудь в другом месте. Дюшановский писсуар остается писсуаром, в нем самом нет ничего примечательного кроме одного: он экспонируется в пространстве эстетического. Тем самым объект намечает стратегию собственной критической деконструкции; он включает эту стратегию в свое содержание как его центральный пункт. Тем же самым он и привлекает к себе интерес.
Так же и рекламный объект привлекает внимание клиента тем, что предлагает ему игру собственной самодеконструкции. В витрине одного из московских магазинов автор этих строк обнаружила такого рода рекламный имидж. Это были копии кремлевской башни и православного собора, выполненные из деталей детского конструктора „Lego". В этом объект озадачило стремление репрезентировать вечные ценности Родины - ее духовную и историческую традиции, воплощенные в образах кремлевских святынь — в материале, который подразумевает временность, необязательность конструкции и, главное, акцентирует саму работу по конструированию „вечного". Рекламный объект экспроприировал у взирающего на него критика функцию критической деконструкции. Он сам, без постороннего анализирующего вмешательства, постулировал себя как симуляцию. Он показал - без всякого „срывания всех и всяческих масок" - условность и „манипулябельность" того, в чем видится источник привлекательности для клиента.
В этом объекте видимость национальной самобытности, исторической уникальности, духовной особости русского создается в материале, который максимально приближен к требованиям, наоборот, универсальности, воспроизводимости, безразличия к различию. Кубики „Lego" считаются самым лучшим детским конструктором именно потому, что из них можно воспроизвести все, что угодно. Они сделаны так, чтобы свести „сопротивление материала" к нулю. Именно „безразличие к различию" придают „Lego" свойства материала глобализированной эпохи. Это игрушка без свойств, начисто лишенная признаков „характера". Ее притягательная сила и игровой потенциал заключаются в том, чтобы наглядно демонстрировать принцип симуляции. Абсолютно все, что мы считаем уникальным, любое чудо света, включая и чудо русской национальной традиции, оказывается воспроизводимым. „Lego" населяет мир анти-уникальными объектами, превращая область истории и духовности в игровую площадку.
В модусе „Lego" неповторимость прототипа - собственно форма храма, кремлевской башни и пр. - вместо того, чтобы нести весть о непостижимости и вечности его внутренней формы, будь то русский бог или русская история, оказывается технической задачей конструирования. Воспроизведение крестов и кокошников требует умения обращаться с кубиками. „Lego" тренирует пространственное воображение и умение комбинировать элементы, но прежде всего остается занятием для игры и досуга, для отдыха. При помощи „глобализированного", коммерчески зарекомендовавшего себя материала из священных символов Родины обустраивается площадка для рекреации. Ее всегда можно демонтировать и собрать из кубиков какое-нибудь новое „чудо света". В глобализированном контексте рекреации любое различие сметается желанием клиента to have fun и функциональным безразличием послушного этому желанию материала.
Этот же „Lego''-принцип монтажа / демонтажа Родины мы можем наблюдать в практиках евроремонта - косметической реставрации старых московских зданий, в ходе которой им придается видимость по-западному комфортабельных сооружений, пригодных для проведения в них экономических трансакций на уровне запросов глобализированного мирового сообщества. К числу объектов таких трансакций следует отнести и образ жизни, и особенно практики тела. Иными словами, это прежде всего трансакции в области эстетического-aisthitikos, т. е. перцептивно-(телесно)-значимого. Не случайно и начинается евро-ремонт с установки западной сантехники и особенно популярных ванн-джаккузи.
Вообще приобретение нового опыта тела можно считать основным условием успешной экономической трансакции между экс-советским субъектом и западным символическим порядком. Как и в виртуальном сексе, здесь многое упирается в симулятивное воссоздание телесного переживания. В евро-ремонтированных домах и офисах русские нувориши устанавливают не только супер-унитазы для цивилизованной организации функций естественного отделения, не только ванны для гигиенического и эротического досуга, но также и новые окна, которые снижают уличный шум, духоту и запыленность, и кондиционеры, облегчающие жару или холод. „Новое тело" - обихоженное, здоровое, чистое, загорелое, сексуально удовлетворенное, натренированное на тренажерах - важная часть современной нам риторики успеха. Оно конструирует из новорусского материала некое обобщенно-„западное" тело, воспроизводя его ощущения не в модусе „естественной потребности" (потребность экс-советского, приученного к дискомфорту тела в супер-унитазе или джаккузи довольно сомнительна), но в модусе коммерчески оправданной симуляции. Это тело-витрина, тело-зазывала, тело „на продажу". Чего? Не важно.
Отметим особо, что это „буржуазное тело" есть тело паразитической рекреации и нарциссической самоудовлетворенности, т. е. нечто совершенно исключающее тот физический и моральный аскетизм производства дефицита, который навязывала советскому гражданину его Родина (прототипом такого аскетизма в системе идеалов Родины было тело Рахметова, который, отдавая себя на служение революции, т. е. процессу производства утопического светлого будущего, спал на гвоздях).
Установка джаккузи - это символический жест дезидентификации по отношению к дискурсу советскости как революционного самоограничения тела. Это сигнал о готовности вступить в „западный образ жизни", если это необходимо для выживания в мире глобальных экономических „акул". Но буржуазное тело для постсоветского человека пока сохраняет свою отдельность от практической жизни, пока еще осознается как код и как роскошь. В качестве подтверждения сошлемся на фельетон Евг. Попова, герой которого - обанкротившийся новый русский - вынужденно заменяет дорогую кипрскую глину, в которую справляет нужду его кошка, на общедоступные (и родные) опилки. Перед лицом экономических обстоятельств кошка-патриотка легко смиряется с вынужденным ограничением, которое сама жизнь накладывает на ее тело.
Поучительная история с кошкой говорит о том, что новое русское тело не вызывается внутренней нормой (или внутренней формой) физиологической потребности, а создается поверхностно, симулятивным путем, конструируется из заготовок наподобие „Lego''-собора в витрине магазина. При необходимости оно легко перемонтируется в „старое русское", но этим снижается его потребительная стоимость на рынке международного обмена. Поэтому практики евро-ремонта ищут такие способы конструирования своих поверхностей, которые не вызывали бы шока при взаимопереходах от „нового русского" к „старому советскому" и обратно. Родина стремится глобализироваться, но не раствориться в этом процессе.
Интересы западного истеблишмента и ностальгические желания отечественного тела ищут область возможного компромисса. Этот поиск отражается в политических практиках, где процессы либерализации в „западном" духе проводятся в ходе передвижения политических фигур, навечно вписанных в советские анналы. Фигура агента КГБ на посту президента демократической России оказывает успокоительное воздействие на взвинченные нервы бывшего советского субъекта, который колеблется между страхом коммунистической реставрации и не менее сильным страхом американской глобализации. С этими страхами приходится мириться и международным партнерам, которые уступают ностальгическим настроениям экс-советского электората, лукаво приписывая его колебания так называемой „слабости демократических традиций" или „отсутствию гражданского общества". На самом деле, такое примирение западной демократии с бывшим КГБ есть, конечно, результат распространения языка обольщения: мы уже говорили, что для этого языка не важно, „кто", „что" и „откуда", а важно только отсутствие зазоров и невидимость стыков в „поверхности" коммуникации.
С полной наглядностью эти принципы оформления поверхности проявляются в архитектурных практиках, например, в способах ремонтирования советских фасадов. Здесь глобализированные технологии, которыми располагает международный истеблишмент, подчиняются русскому желанию „своего" пространства, в котором было бы удобно измученному лишениями бывшему советскому телу и которое своей внешностью доставляло бы отраду ностальгирующему патриотическому глазу.
Нам удалось найти пример таких практик на одной из московских площадей, где мы наблюдали два парные, как каминные канделябры, сталинские жилые дома, из которых один уже подвергся евро-реконструкции, а второй еще стоял в первозданном виде.
В отремонтированном здании мы наблюдаем „разглаживание" поверхности-означающего буквальным образом. Характерная для сталинского фасада мелочность архитектурного украшения как бы смывается минимизирующим усилием глобализированного дизайна. Поверхность покрывается ровным слоем штукатурки, нижний этаж отделывается полированным камнем, окна забираются тонированными сплошными стеклами, без внутреннего деления рамы. Игра светотени и цвета в мелких деталях, свойственная оригинальному рельефу сталинской стены, сменяется в результате реконструкции ровной заливкой зрительной поверхности. Окна увеличиваются в размерах и уменьшаются по количеству - верный признак, что и жилых „отсеков"-ниш внутри этой твердыни оказывается в результате евро-ремонта гораздо меньше.
Минимализация украшений на фасаде вновь отремонтированного здания говорит о новой политэкономии в распределении красоты и комфорта. Идея сталинского фасада - изобилие, идеал социалистического общества, который проявляет себя в избытке мелких рельефов и украшений. „Сдержанность" нового фасада призвана вызывать представление о солидности. Здесь больше не место рядовому советскому человеку, которого сталинская красота приглашает принять участие в коммунальном празднике изобилия, где каждому найдется завитушка, колонка, раковинка или еще какое-нибудь излишество. Минимальная рельефность новой поверхности не сулит радости жизни на этом празднике изобилия; наоборот, она внушает почтение к универсальному экономическому закону, который, со всей прямотой молодого капитализма, формулируется так: „Кто не успел, тот опоздал". Культ успеха, который достается сильнейшему, противопоставляет себя утопическому идеалу изобилия, распределяемого по принципу коммунальной справедливости. „Новое" здание населяется „субъектами успеха" - обитателями апартаментов и бизнес-офисов. „Старое" здание пока что занято уходящим классом - некогда счастливыми обладателями почти бесплатных квадратных метров в престижном месте сталинской коммунальной застройки.
Понятны экономические мотивы, которые движут архитектором при планировании фасада. Сталинская архитектура могла позволить себе излишества, потому что пользовалась бесплатной рабочей силой при возведении своих шедевров. Евро-ремонт, наоборот, осуществляется силами гастарбайтеров, которым надо платить „по коммерческим ценам". Элиминируя архитектурные излишества, застройщик стремится создать видимость солидности при невысоких затратах. Отсюда - дешевые материалы, например, сплошное застекление фасадов, в результате которого обольщающая гладкость поверхности доводится до абсолютного состояния.
Но узурпация некогда коммунальных квадратных метров во имя вновь разбогатевшего потребителя не означает отрицания сталинской красоты. Наоборот, пейзаж сталинской застройки не только сохраняется, но и подчеркивается. В декоре „новорусского" евро-ремонта сохраняются башенки и объемы, которые и создают специфику сталинского гранд-стиля. Они становятся теперь предметом экспонирования. На фоне минималистского фасада совершенно избыточные башенки смотрятся так, как дюшановский писсуар смотрится в аскетической белизне стен художественной галереи.
Евро-ремонт редактирует городской пейзаж с коммерческими целями. Сама линия московского горизонта, исчерченная причудливыми и мистическими очертаниями фантастических башенок, готических крыш и скульптур, установленных на этих крышах - этот прихотливый горизонт московского пейзажа уже сам по себе есть исторический памятник, который безошибочно связывается в наших воспоминаниях с безграничным, тотальным фантазированием советского политического проекта. Московский советский пейзаж воплощает в себе эстетику и поэтику пытки. Это понятный без слов, и потому вполне интернациональный язык абсолютной репрессии. Внося поправки в оригинальный замысел, своим редактирующим усилием „новорусский" архитектор стремится нейтрализовать страх смерти, которым проникнут сталинский городской пейзаж.
Как и безымянный конструктор „Lego''-храма, он переводит уникальность исторического опыта детей ГУЛАГа в регистр рекреативного аттракциона. Евро-отремонтированный сталинский дизайн доставляет удовольствие и потакает самообольщению. Пресловутая башенка намекает клиенту на возможность приобщения к той нечеловеческой власти, которую она репрезентировала в своем „родном" символическом пространстве - пространстве абсолютной репрессии. У клиента возникает ощущение, что теперь, в условиях рынка, эту безграничную власть можно купить или как-то иначе приобщиться к ней, заплатив за это всего лишь деньгами, а не собственной жизнью. Советская история оказывается чем-то наподобие декорации в мастерской провинциального фотографа: нарисованный самолет с дыркой; достаточно клиенту всунуть голову в дырку, а фотографу щелкнуть затвором, и видимость полета - приобщенность к полету - налицо.
Регенерация Родины в языке, построенном на принципе обольщения, опирается на протезирование „естественными" - гарантированно неотторгаемыми - тканями, трансплантатами. Текстовые фрагменты - фразеологические нити - мелкие кусочки языковой ткани - обрывки языковой памяти и идентичности - соединяются тонкими швами, сосуд к сосуду, в попытке восстановить кровообращение в коллективном символическом теле русского „мы". Мы узнаем в улыбающемся девичьем лице или в игрушечном православном храме облики Родины, но это результат манипуляции над цитирующим, припоминающим характером ее фразеологии. Сейчас, когда репрессивная Родина, хочется надеяться, отошла или (болезненно) отходит в прошлое, в истории цитирования прослеживается новый „наворот". Фразеология Родины раскручивается назад, как будто в текстовом редакторе по команде „undo": кажется, что достаточно нажать на стрелку, и дискурс вернется в прежнее состояние. Но природа операции undoing в реальности языкового обмена, как и в виртуальной реальности text processing, такова, что она, независимо от того, как выглядит в результате этой операции текст на экране, лишь симулирует возвращение к прежнему, а на самом деле оказывается качественно новым этапом переписывания.
В патриотических программах новой России речь не идет, несмотря на все уверения, о возвращении к старому символу, к возрождению поруганных святынь. Если доперестроечный дискурс Родины можно считать этапом сакрализации, а иконоклазм перестройки - десакрализацией, то сейчас, в условиях нового русского капитализма, мы сталкиваемся с процессом де-десакрализации - undoing и операции по сакрализации, и по последующей десакрализации. О том, что де-десакрализация - это и не очищение иконы, и не разбиение ее, а лишь следующий этап ее секуляризации и коммерциализации, свидетельствует та легкость, с которой сакральный символ встраивается в лексикон коммерческого языка promotion.
На выезде из международного аэропорта Шереметьево-2, в самом начале долгой дороги в Москву, приезжего встречает большой рекламный щит. Это продукция компании „Кока-кола", изображение гигантской бутылки, из которой разлетаются пена и капли влаги, в жаркий день приятно будоражит, обещая утоление жажды. Естественно, на ум приходит раблезианский Храм Большой Бутылки, поневоле вспоминается долгий путь героев в поисках этого храма, поневоле вспоминается и амбивалентный его результат (Бутылка, как мы помним, сказала „тринк" - что бы это ни означало), поневоле с этим путем сопоставляется и собственное только что проделанное жалкое двухчасовое странствие из одной метрополии в другую. Под изображением бутылки - надпись: „С возвращением". Именно так - не добро пожаловать" и не „с приездом". Символический жест коммерческой апроприации: американская компания „Кока-кола" приветствует нас не от своего имени, но от имени Родины - ведь куда же еще можно вернуться?
Глубокая ирония такого возвращения это уже совсем другая история.
Москва <=> Стокгольм 1997-2000
В качестве иллюстраций использованы материалы из журналов СССР на стройке и На суше и на море, а также снимки, сделанные в последние годы на улицах Москвы. I Родное слово.
Народ-языкотворец в тесном единении с инстанциями языковой нормализации (тт. Ягода и Горький среди передовой молодежи) II-III Вступление в трудовую семью IV-V Производство нового тела: испытание трудом, испытание стихиями VI-VII Несение передовой идеи VIII-IX Новая жизнь на марше X—XI Производство счастливого детства XII-XIII Преимущества социалистического образа жизни.
На снимке XIII: латвийская молодежь в национальных костюмах XIV-XV Сделай сам XVI-XVII Коммерциализация святого XVIII—XIX Коммерциализация святого (продолжение) XX-XXI Монтаж и демонтаж фасада XXII—XXIII Евро-ремонт: освоение величественного XXIV-XXV Евро-ремонт: лакировка поверхности