ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. К АРХЕОЛОГИИ ПОЛИТИЧЕСКОГО ВООБРАЖЕНИЯ
У Шишкова любовь к отечеству связана причинно-следственным образом с родным языком. Именно язык, который есть дар природы, но в то же время и свидетельство дарованного человеку, в отличие от всего остального творения, и дар разума - именно в нем утверждается народная гордость, народный дух, то совокупное знание, которое составляет единство народной души. (Мы не смогли установить, был ли Шишков знаком с идеями Вильгельма фон Гумбольдта, но склонны думать, что был. Во всяком случае, его определение языка как „народной души" позволяют предполагать хотя бу поверхностное знакомство с проблематикой языка как духа народа у Гумбольдта.)
[...] природный язык есть не только достоинство народа, не только основание и причина всех его знаний, не только провозвестник дел его и славы, но и купно некий дар, к которому, хотя бы и не рассуждать о нем, природа вложила в нас тайную любовь; и естьли человек теряет сию любовь, то с ней теряет и привязанность к отечеству, и совершенно противоборствует рассудку и природе.67
Язык есть душа народа, зеркало нравов, верный показатель просвещения, неумолчный проповедник дел.68
Патриотизм, как мы уже говорили, это естественное для человека нравственное чувство. При этом слово родного языка опосредует и актуализирует это естественное начало, причем не „привязанность к Отечеству" порождает в нас любовь и трепетное отношение к родному слову, а наоборот, божественный дар языка (дар „рассудка и природы") определяет нашу привязанность к сообществу и, следовательно, наш долг перед Отечеством. Слово родного языка - это творческий субъект истории: человек лишь выражает собой, своими действиями полученную им „от природы", в слове родного языка историческую и политическую тенденцию: „[...] возвышается народ, возвышается язык; благонравен народ, благонравен язык."69
Язык, стало быть, наделен моральной силой, он может нравственно вознестись, а может глубоко пасть. Эта нравственная сила языка связана с его способностью или, наоборот, неспособностью нести Истину:
Никогда безбожник не может говорить языком Давида [...]. Никогда развратный не может говорить языком Соломона [.. .]70
Язык Давида и Соломона - это язык царей, псалмопевца и мудреца. Он осенен святостью хотя бы в силу того что их произведения включены в канонический состав Священного писания. Как душа человека стремится к совершенству, впитывая библейскую мудрость и подражая библейским образцам, так и язык - „душа народа" - стремится возвыситься до „языка Давида и Соломона". Это нравственное самовозвышение языка - гарантия того, что он способен на созидание „славы народной".
Мы будем более подробно обсуждать шишковскую философию и практику языка в следующей главе, поскольку эти вопросы имеют прямое отношение к формированию политического дискурса. Здесь мы ограничимся только теми соображениями, которые позволяют Шишкову рассматривать язык как важнейший аспект всей доктрины Отечества.
Говоря о вознесении обыденного языка до „языка Давида и Соломона", Шишков имеет в виду узаконение в современном языке буквальных заимствований из языка Священного писания и отказ от „новомодных" изобретений - заимствований из западных языков как лексического состава, так и риторических приемов и речевых практик. Мы видели, что сам он занимается таким заимствованием достаточно последовательно. Например, его античные иллюстрации как раз создают в рамках русского политического языка такую патриотическую риторику, которую следует рассматривать как заимствование из риторики Просвещения и из патриотического дискурса революционной, а впоследствии - наполеоновской Франции (patrie как общественная ценность - это изобретение идеологического аппарата Французской революции).
В чем, в таком случае, отличие отечественного языка от западных? Оно заключается в том, что западные языки отринули Бога и заменили его „ложными умствованиями", а вместе с „ложным умствованием" проявились и другие признаки „растленного Запада", к каковым Шишков относит безнравственность, атеизм, индивидуализм („своевольство"), космополитизм и философию:
[...] худые нравы, наклонность к безверию, к своевольству, к повсеместному гражданству, к новой пагубной философии [...]71
Что же, в таком случае, происходит с языками, народы которых погрязли в этом пороке? Ведь язык есть „мерило ума, души и свойств народных". Ясно, что с падением веры и нравов происходит и падение языка:
Где нет в сердце веры, там не в языке благочестия. Где нет любви к отечеству, там язык не изъявляет чувств отечественных. Где учение основано на мраке лжеумствований, там в языке не возсияет истина; там в наглых и невежественных писаниях господствует один только разврат и ложь.72
Нравственное падение языка - это свидетельство и политической слабости, исторической обреченности сообщества. Ведь язык - не только „зеркало нравов", но и цемент, который скрепляет всех едиными узами. Поэтому „дурной язык" не может обеспечить народной целостности, не может стать источником народной силы, как и не может стать гарантом истинного просвещения. „Западный" язык - именно такой, бессильный, слабый „цемент". Добровольный отказ от веры и отечества привел западное общество к падению, разврату, лжи. Наоборот, культивация „языка Давида и Соломона" в рамках русского языка создает залог непобедимости русского народа. В языке - гарантия исторической правоты, процветания и славы. Таким образом, слово родного языка оказывается символом веры, причем в той степени, в какой язык хранит свою религиозную чистоту, свою способность быть „языком Давида и Соломона".
Язык у Шишкова, таким образом, не знак, но знаменование. Он никогда не согласится (как с этим не соглашался и другой, как принято говорить, мракобес, граф де Местр), что слово по своему характеру произвольно. Слово у Шишкова - это светский миф о Божественном глаголе, это по своему существу политическая икона.