Во введении мы говорили о том, что рассматриваем имя как нарративное ожидание. Имя, повторимся еще раз, не есть результат произвольного отношения к вещи. Наоборот, имя как единица языка несет в себе след своего диалогического исторического прошлого (многоголосие по Бахтину, интертекстуальность по Кристевой). Это историческое прошлое есть не что иное, как память контекстов употребления. Эта память воплощается в идеологической конструкции означаемого. Посредством языкового членения означаемое вписывается в некоторую классификацию мира. Классификация подразумевает порядок, а порядок подразумевает контроль. Таким образом, имя оказывается вписанным, через свои коннотации, в идеологическую систему Weltanschauung. Совокупность таких идеологических конструкций можно считать чем-то вроде „духа сообщества": именно идеологические коннотации, свернутые в имени, способны порождать различные формы рационализации, которые приняты порядком данной культуры. С этой точки зрения имя нельзя считать произвольным (по Соссюру), поскольку выбор имени находится в полной зависимости от запрятанной в него идеологии. Имя живет в совокупности нарративных потенций -иначе говоря, оно рассказывает нам истории о своем означаемом, и только в контекстах этих историй собственно существование означаемого можно считать истинным.
В этой главе мы попытаемся деконструировать нарративы, составляющие в своей совокупности дискурс Родины / Отечества / Отчизны. Для этой цели был собран корпус устойчивых словосочетаний с соответствующими лексемами, после чего была проведена грубая классификация корпуса согласно типу ситуации, которую эти словосочетания описывают, амплуа героя - субъекта ситуации, типу сюжета и пр.1 В этой работе мы опирались на собственную языковую интуицию в сборе и классификации фразеологизмов, поскольку ни в одном из словарей этот корпус полного отражения не нашел.2 Далее была сделана попытка из имеющихся фразеологизмов составить связные, внутренне непротиворечивые „истории". В результате получилось несколько коротких текстов (некоторые из них с вариантами), лексика которых состоит из устойчивых сочетаний со словами родина, отечество и отчизна, с прилагательными родной и чужой и некоторыми другими именами, относящимися к смежным семантическим полям, употребление которых мы старались по возможности ограничивать.
Мы стремились воссоздать такую языковую картину, которая соответствовала бы именно актуальному состоянию дискурса, но при этом выявить те признаки, которые, по нашим предположениям, имеют высокий потенциал для дальнейшего разворачивания идеологических построений. Мы ограничились советской и постсоветской риторикой и фразеологией
Родины, в основном опираясь на речевые жанры, которые сопутствуют повседневной жизни. Поэтому язык официальной советской идеологии в наш корпус вошел, а, например, язык литургии или индивидуальные авторские, поэтические голоса остались за пределами работы. Нас интересовало прежде всего обыденное языковое сознание и речевая культура „усредненного" носителя языка. Неожиданно для автора этих строк, этот „усредненный" носитель оказался глубоко политизированным, и язык советской пропаганды от языка повседневности советского периода нам отделить не удалось (обсуждение этого феномена - в следующей главе).
В отдельной главе мы рассмотрим возможности археологии в этой области. Мы попытались реконструировать некоторые прежние состояния дискурса, „привязав" их по возможности к его состоянию нынешнему. Нас интересовало диахроническое состояние самого концепта Родины, и мы вдохновлялись примером дисциплины, которая ныне стала популярна под названием „история идей" (history of ideas; см., например, одну из ранних работ в этой области - блестящую историю мифологем „святая Русь", „русский бог", „русская душа" в исследовании русской политической мысли у М. Чернявского).3 Однако оказалось, что археология риторики и фразеологии - не то же самое, что история идей. Археология „раскручивает" время назад, тогда как история идей занимается т. н. прогрессом. Кроме того, трудно отнести такие конструкции, как Родина, Отечество или Отчизна к числу собственно идей. Любой миф - это не рациональный продукт, а эстетический, даже если он употребляется в обличий логически выдержанной системы при подведении рационального базиса под выбор решения. Именно через свои эстетические свойства - эмоциональность, память тела, чувство прекрасного, стремление к гармонии - конструкции Родины, Отечества и Отчизны подключаются к политике в широком понимании этого слова. Эти конструкции используются как инструменты политического воздействия не сами по себе, а благодаря тому, что притягивают к себе эстетическую интерпретацию. Эстетизация политического -важная тема нашей работы, которую мы будем обсуждать ниже.
В целом, нарративы составлялись так, чтобы в каждом из них имелась только одна сюжетная линия и только одна идеологическая коллизия. Поэтому за исключением некоторых случаев фразеология, использованная для составления одного нарратива, уже не ложилась на канву другого. Именно этот весьма интуитивный метод недопущения внутреннего противоречия в употреблении фразеологии и исключения, насколько это возможно, дублирования фразеологизмов, и лег в основу определения числа и содержания представленных здесь историй, на окончательном распределении которых мы все же не настаиваем.
В результате нами выявлено три топика и, в рамках каждого из них, следующие истории: I. Любовь к родине
„Перекати-поле" (ключевые слова: малая родина, отчизна, родная / чужая сторона); „Далекий замуж" (ключевые слова: родная сторонка, чужая сторона); „Изгнанник Родины" (ключевые слова: Родина, отчизна);
П. Долг перед Родиной
„Сыновья (и дочери) Родины" (ключевые слова: Родина, Отчизна); „Защитник Родины" (ключевые слова: Родина, Отечество); „Изменник Родины" (ключевое слово: Родина); III. Величия Родины
„Семья народов" (ключевое слово: Родина); „Военная мощь Родины" (ключевые слова: Родина, Отечество); „Счастливое детство" (ключевые слова: Родина, Отчизна).
Тот порядок, в котором мы расположили эти нарративы, соответствует порядку, в котором значения ключевых слов (Родина и пр.) были бы расположены в толковом словаре. Как известно, в качестве исходного в словарях принимается значение непереосмысленное, тот смысл, от которого вторичные значения являются семантически производными. Поэтому имя Родина в значении „местность, где X родился и/или вырос" мы считаем словообразовательно первичным, тогда как ее значение „государство, гражданином которого X является и идеологию которого разделяет" мы считаем словообразовательно вторичным, результатом тропеического переноса. Соблюдая словарный порядок, мы хотели не только отдать должное традиции, но и указать на значимость самого процесса деривации, ее логической последовательности. Этот процесс деривации не безразличен к идеологии и политике.
Отдавая дань традиции лексико-семантического исследования, мы организовали нарративы вокруг „вершинных сем" - ядра семантизации, вокруг которого располагаются компоненты значения. Таких вершинных сем обнаружено три - Любовь, Долг и Величие. Эти вершины можно считать ключевыми в порождении мифологии Родины. Археология языка Родины показывает, что вершинные компоненты не меняются на протяжении истории дискурса и определяют мифопорождение буквально на любом его диахроническом срезе.
Хотя существительные Родина, родина, Отчество, отечество, Отчизна и отчизна часто рассматриваются как синонимы, наш материал показывает, что за ними стоят разные конфигурации идеологического комплекса и, соответственно, различные речевые практики. Указав в скобках ключевые слова, характерные для того или иного нарратива, мы хотели очертить пределы варьирования в рамках одной и той же поверхностно-синтаксической структуры, например, воспевать Родину - воспевать Отчизну, пасть за свободу Родины - пасть за свободу Отечества и мн. др. Эти фразы кажутся дублетами, однако далеко не всегда взаимная подстановка возможна по смыслу. Например, словосчетание трудные для нашей Родины дни обозначает период начала Великой Отечественной войны и угрозу для существования коммунистического режима; похожее сочетание трудные / трагические для нашего Отечества годы относится к периоду революции и гражданской войны и подразумевает крах Российской империи и белого движения, т. е. с точки зрения идеологических и культурно-исторических коннотаций эти фразеологизмы, несмотря на свое формальное сходство, выступают как прямые антонимы.
Полученные в результате нашего анализа истории - это открытые, незавершенные нарративные структуры, которые каждый читатель может дополнить и модифицировать по своему вкусу. Однако опыт автора показывает, что такое дополнение и изменение отнюдь не всецело в воле сочинителя; более того, как именно и чем будет дополняться та или иная история, в какую сторону пойдет развитие сюжета, какие герои в этом сюжете будут участвовать и прочие „литературные" вопросы - все это в очень высокой степени определяется самим нарративом, а не лицом, его составляющим. Речь идет не только о pre-fabrication4 таких нарративных единиц, но о глубинных свойствах языка, который действует не как инструмент человеческой инициативы, а как ее прямой агент. Иными словами, это не мы рассказываем истории, а истории рассказывают нас; не субъект артикулирует слово, но, наоборот, имя „сказывает" субъекта. Не мы рассказываем о Родине, но Родина артикулирует нас.