Belonging: культурно-языковое конструирование близости

ВВЕДЕНИЕ. Идеологическая конструкция как идиома культуры

По наблюдению Бенедикта Андерсона, народ и нация - это такие объединения, которые позволяют ощущать единство и находиться в духовном контакте с людьми, физическая встреча с которыми невозможна.23 Если в семье, в отношениях рода или клана, дружеского круга близость между людьми, их общая идентичность подтверждается повседневным физическим контактом, фактом совместного проживания, кровным родством и личным знакомством, то общность нации или народа опирается на духовный эквивалент такого контакта, на ощущение единства, на чувство идентификации, на переосмысление отношений родственной близости. Именно эти ощущения, чувства и смыслы аккумулирует в себе концепт Родины.

Зигмунт Бауман24 пишет о том, что чувство физической (пространственной) близости или удаленности конструируется социально. В качестве примера, отвечая на вопрос, как оказалось возможным, с точки зрения человеческого участия в этом деле, истребление евреев в нацистской Германии, он рассматривает частный гипотетический случай инженера-конструктора, занимающегося разработкой технической документации для грузовика-душегубки. Каковы чисто человеческие условия, которые позволяют такому инженеру честно выполнять свою работу, не задумываясь о том, что, проектируя орудие казни, он становится палачом тысяч невинных жертв?

Бауман объясняет возможность такой ситуации спецификой социальной конструкции расстояния. Между честным инженером и обреченным на гибель еврейским ребенком стоит сложная система общественного разделения труда. Задача инженера сужена и детализирована настолько, между ним и жертвой находится такое количество бюрократических и технологических инстанций, что он не связывает конкретные технические задачи (например, проблему изменения центра тяжести в кузове грузовика, когда находящиеся в нем люди при появлении запаха газа бросаются к дверям и пытаются вырваться из душегубки) с подлинным назначением своего проекта - разработкой орудия казни. Раздробленная на минимальные технические и организационные задания, массовая расправа над невинными людьми редуцируется до ряда профессиональных задач, а чужая жизнь оказывается за пределами технико-бюрократического кругозора. Именно за правильное решение этих задач, а вовсе не за гибель людей, и отвечает наш конструктор.

Аналогичные формы распределения труда в системе управления как бы снимают ответственность и с чиновников, которые принимают решения о казни, или с сотрудников финансовых ведомств, которые подсчитывают объемы конфискаций, в том числе тонны золотых зубных коронок, которыми пополняется казна. Социально сконструированное расстояние между ответственным лицом, выполняющим профессиональный долг, и жертвой массовой расправы на каждом этапе организации становится все более и более далеким.

Можно думать, что точно так же, как отдаленность от другого человека, конструируется и социальная близость. Духовное единство группы людей создается порядком культуры. В случае, который мы будем анализировать ниже, социальная конструкция близости задается языком описания народного единства как метафоры семьи. В условиях семьи, рода или патриархальной общины границы социальности совпадают с физическим пространством. В традиционном укладе все знают всех в лицо и часто находятся в кровно-родственной связи. Именно на этом роде близости основаны общинные этика и право. „Свое" и „чужое" определяется границами физической достижимости.

Общество модернизированное требует иных оснований идентификации. Общность между людьми становится общностью снятой, символической. „Свое" и „чужое", „мы" и „они" становятся понятиями неочевидными. Они распространяются на такие географические пространства, охватывают такое количество людей, что личный контакт не представляется возможным. Более того, символическое единство народа подразумевает идентификацию не только с иными пространствами, но и с иными историческими периодами (исторический аспект или аспект этнической традиции в идеологии национального строительства). Такие общности требуют специальной идеологической работы. Так возникают риторики народа, нации, родины, идеологические и эстетические обоснования национальных государств и других политических объединений людей. Следы этой идеологической и эстетической работы над символической конструкцией идентичности мы находим во фразеологическом корпусе языка.

Говоря о фразеологии как о следе конструирующей работы коллективного сознания, мы имеем в виду классифицирующую функцию языка, которая проявляется прежде всего в устойчивости сочетаемости. В качестве примера мы рассмотрим простой случай - употребление прилагательного родной в устойчивых сочетаниях современного русского языка. Мы увидим, как из метафорического переосмысления отношений родства и материнства, из метонимического переноса отношений родственной близости и любви постепенно строится конструкция общности как политического целого. При этом границы „природно-своего", „врожденного", „родного" постепенно растягиваются и захватывают все больше и больше посторонних, но идеологически значимых атрибутов до тех пор, пока „родное" не покроет собой, подобно чехлу на каркасе, всю жесткую конструкцию „государственно необходимого". Мы увидим, каким способом приватное постепенно идентифицируется с общественным, а затем и с государственным, личный интерес сообщается с интересами власти, „прирожденно-Свое" становится этической и эстетической категорией для апроприации мира как „вторично-Своего" и как все это оказывается на службе гегемонии.

Отметим для начала, что логика этого метафорического переноса с телесного на государственное, с приватного на общественно-историческое намечается уже в этимологии самих существительных Родина, Отечество,

Отчизна. Все они описывают большие политически организованные социальные пространства как нечто подобное семье или роду.

„Родное" - это ближний круг, непосредственно соприкасающееся с телом, и потому оно исконно, неотъемлемо, неотменимо „Свое": родная семья, родной отец (брат, ...), родная мать (сестра, ...) Биологическая „врожденность" и эмоциональная, любовная близость совпадают; из любви рождаются родной голос, родные глаза, родные руки и т. д.

В круге „родного" обитают родные и близкие; их пределы - это родной дом, родные стены, родное село, родная улица, родные места и т. д. Сила любви к родному „втягивает" место обитания в сферу „прирожденно-Своего". Любимые нами места суть родные места, родные поля и леса, родные просторы, над этими просторами - родное небо, индивидуальная память и семейная история воплощены в родном очаге, родных пенатах, родных могилах.

Постепенно географические пределы „родного" расширяются - в них входят и родной город, и родной край, и родная страна, и родная планета. Размеры таким образом возникающего „вторично-родного" зависят от степени удаления от него: в городе тоскуешь по родной сторонке, по родным полям и лесам, в чужом городе - по родному городу, в изгнании - по родной стране, родному краю, в космическом полете - по родной планете. Такое „вторично-родное" уже не есть результат непосредственного переживания любовной близости „Своего", но итог идентификации с коллективной идеологией.

Показательна эта способность понятия „родного" к пространственной экспансии. Если солдат Отечества отправляется защищать родной кров, то речь уже не идет о принадлежащей ему лично избе: родной кров разрастается до жизненного пространства целой нации. Метонимический перенос позволяет расширить основание идентификации: население родной страны уже не связано личными любовными отношениями как отдельные люди, но составляет большое идеологически скрепленное сообщество. Такое сообщество осмысляется в метафорах родной почвы и родных корней. Почва и корни - более высокая ступень обобщения, чем родная кровь. Если кровь - это фигура для репрезентации телесной близости, то почва и корни - это фигуры близости духовной, идеологической, мировоззренческой. Почва и корни уходят не в семью, а в миропонимание, Weltanschauung. Именно последнее превращает метафорическую семью родных и близких в историческую общность народа. По логике „родного", такое сообщество становится и „любимым"; хотя члены его между собой и не знакомы, но, в силу идеологической идентификации, далеко не безразличны друг другу. По отношению к этому сообществу появляется моральный долг (долг перед Родиной / Отечеством) и эмоциональная привязанность (любовь к Родине /

Отечеству) - точно так же, как к собственной семье, но уже на гораздо более высоком уровне легитимации.

На следующем этапе тропеического процесса появляются такие словосочетания, как родная литература, родная словесность, родной язык, родная речь, родное слово и родная история. Большая часть этих фраз являются не просто обыденными сочетаними, но зачастую названиями учебных курсов („Родная речь", например, - заглавие серии учебников для начальной школы) или официальными терминами (курс родной истории, но не, например, „курс родной географии"). Поэтому здесь речь идет о политически ангажированных идеологических конструкциях - доктринах истории, языка, словесности. Что произошло с семантикой? Мы наблюдаем еще один метафорический перенос: атрибут любимого / родного дома, любимого / родного человека оказался перенесенным на символический продукт - дискурс национальной литературы (родное слово, родной язык, родная речь) и национальную историческую доктрину (родная история).

Пространственная экспансия „родного", отмеченная нами выше, дополняется „экспансией вверх" - в область духовного. Отношение телесной близости (родства) и любви теперь, по закону метафоры, переносятся на мир текстов - не любых, разумеется, но идеологически правильно отобранных, отцензурованных и институционально представленных в виде официальных учебных курсов и программ, в виде языковой и литературной политики, в виде доктрины. „Родные дискурсы" получают благословение политического режима в качестве репрезентантов национального духа, национальной идеи, общенационального самосознания и пр. Они искусственно возгоняются до состояния национальных символов. Идентификация с национальной литературой, национальной историей, и национальным языком - т. е. принятие их именно в качестве родной литературы, родной истории и родного языка - это качественно новое состояние идентификации: в область прирожденно-„Своего" „записывается" идеологическая продукция, одобренная политической цензурой версия символической вселенной.

Далее происходит метонимический перенос „родного" с дискурсов на инстанции, занимающиеся контролем дискурса. Так в советском языке появляются и родное Правительство, и родной товарищ Сталин, и родная Коммунистическая партия, и многое другое подобное. В область „прирожденно-Своего" записываются политические институты и символы репрессивной власти. Так, на последнем этапе тропеического генезиса, классифицирующая власть языка создает не только культурно-историческое, но и политическое „родство" - идеологическую доктрину единства народа.

Вернуться к оглавлению