Цитирование и работа деятеля культуры

ВВЕДЕНИЕ. Идеологическая конструкция как идиома культуры

Как показывает наш материал, конструкция Родины обладает практически неисчерпаемым потенциалом порождения фразеологии. Уже упоминавшаяся выше песня (слова М. Матусовского) вся целиком составлена из штампов советского патриотического дискурса: тут и „весенняя запевка скворца", и „песни, что пела нам мать", и „стук вагонных колес", и „хорошие и верные товарищи, живущие в соседнем дворе", и „клятва, которую в юности ты ей (Родине) в своем сердце принес" и мн. др.

По признанию коллеги (Пер-Арне Будин, в частном разговоре о понятии Святой Руси в русской литературе), свой материал он черпает у „плохих поэтов". Язык Родины, Отечества, России-Матушки, Святой Руси и т. п., действительно, чрезвычайно заштампован и мало располагает к творческой инновации. Эту же черту - простоту чуть ли не автоматического производства и воспроизводства - мы отмечаем в советской патриотической песне - поэтической форме, в свое время поставленной на поток. Отчасти такую „штамповку" можно объяснить практическими условиями создания поэтического текста советской песни. Но соображения халтуры далеко не всегда руководят поэтом-песенником. Клишированность выражения в данном случае вовсе не свидетельство низкого поэтического мастерства индивидуального автора (Михаил Матусовский - один из лучших и самых любимых поэтов-песенников). Скорее такая клишированность, стереотипность, высокая степень воспроизводимости есть способ бытования Родины в коллективном языковом сознании, особенность Родины как идеологической иконы.

Это „иконизированное" состояние еще раз подтверждает правомерность параллели между культурной конструкцией и языковой идиомой. Родина как имя идеологии фразеологична, клишированно-образна, идиоматична по своему когнитивному характеру, а не в результате более или менее удачной поэтической обработки. Поэтому, говоря о Родине, нельзя претендовать на гениальные поэтические прозрения. Такого рода культурные конструкции составляют продукт спонтанного „поэтического творчества масс", здесь коллективное сознание поневоле пользуется вторичным поэтическим материалом, в равной степени доступного и политической пропаганде, и ангажированной публицистике, и прочувствованному песенному китчу. Коллективное сознание выступает здесь как переписанная много раз „дурная поэзия". „Красивые" слова о Родине оказываются хотя и тривиальным, но единственно уместным способом переживания стереотипно заданных, предписанных культурным кодом „красивых" чувств.

В этом отношении интересны результаты опросов на тему Родины, которые проводились среди харьковских студентов17 и среди молодежи Петербурга и Москвы.18 Отвечая на вопрос о том, что означает для респондента слово Родина, опрашиваемый разражается потоками стереотипных словосочетаний из советской пропаганды, неявными цитатами из патриотической песни, приводит воспоминания детства, как две капли воды напоминающие тексты из школьных хрестоматий, увлеченно описывает личные переживания, не отличимые от эпизодов советского кино, или выражает собственные политические убеждения, как будто списанные с культурных программ политических партий. Таков дискурс о Родине: здесь поневоле все цитируют всех. Говорить о Родине легко, но чрезвычайно трудно при этом быть оригинальным.

В этой способности дискурса Родины порождать цитаты и цитаты цитат проявляется интертекстуальный характер, свойственный не только этому, но, по всей видимости, любому концепту. Концепт не есть объективная сущность, он не есть „невидимая вещь"; концепт не существует отдельно от дискурса и вне условий символического производства. Концепт Родины (и никакой другой) невозможно смоделировать во всей его полноте, раз и навсегда, потому что он есть сумма всего, что в принципе можно сказать о Родине, открытое множество всех высказываний - реально существующих и потенциально возможных, прошлых и будущих, совокупность всех имеющихся и возможных текстов. Поэтому концептуальный анализ не может сводиться к исчислению контекстов употребления. Более реалистичным представляется путь гипотетического реконструирования символических практик, т. е. семантических, прагматических и культурно-идеологических „ходов" создания и воспроизведения дискурса, реконструирование логики диалога между разными символическими образованиями. Анализ дискурса, таким образом, приобретает сродство с анализом литературного произведения в его диалогическом аспекте - как в диахроническом диалоге с предшествующими эпохами, так и в синхроническом диалоге между сосуществующими во времени и пространстве дискурсами.

Интертекстуальность в нашем понимании - это устойчивая, систематическая трансляция некоторых признаков понятия - и соответствующих символических практик - из одного текста в другой." Такая межтекстовая трансляция признаков и практик и создает эффект неявного цитирования. В отличие от интертекстуальности в литературных формах, где этими отношениями связываются между собой определенные жанры, в исследовании языкового знания „источник цитирования" крайне неопределенен. Это не канонический текст, не авторское произведение, не стихотворение, не афоризм, хотя в каждом отдельном случае он может оказаться и тем, и другим, и третьим, и четвертым. Дискурс Родины можно представить себе как бесконечное цитирование из (псевдо)источника, который, перефразируя средневековых мистиков, располагается одновременно везде и нигде.

Раз уж речь зашла о средневековой мистике, хотелось бы продолжить параллель между Родиной / Отечеством как идиоматичной культурной конструкцией с ее цитированием из источника который „везде и нигде" и идеальным каноническим текстом. Модель производства дискурса по описываемому здесь принципу, конечно, отнюдь не нова: в религиозной традиции этот способ дискурсивного производства называется ревеляцией. Священный текст ниспосылается пророку, задача которого - воспроизвести Божественное высказывание в неискаженном виде. Согласно священной истории, именно этим путем человечество обретает священное писание. Откровением на горе Сион дарована иудеям Тора, откровением Мухаммаду открылся Коран. Откровение лежит и в основе перевода Святого писания: семьдесят мудрецов - переводчиков Септуагинты „получили" текст свыше, и именно этим объясняется их единство в решениях трудных мест перевода, к которым они приходили единодушно и независимо друг от друга. Фактом Откровения - т. е. неизменяемостью плана выражения священного писания - гарантируется каноничность текста; „сочинить" священное послание нельзя, его можно только „расслышать".

Ниспосланный Божественной волей и „расслышанный" пророком текст ложится в основание новой цивилизации, которая прежде всего являет себя в новой дискурсивной традиции, в новом символическом порядке. Однако претензию на создание новой цивилизации предъявляет и светская власть; по крайне мере, такие устремления безусловно присутствовали у советской власти с ее культом социалистической Родины. Поэтому интересно рассматривать советскую официальную литературу, идеологический дискурс в целом как неудавшуюся попытку получить (в коллективной и регламентированной практике „откровения", которую отправляют специально подготовленные и проверенные кадры, доверенные „деятели культуры") некий ниспосланный свыше (с „зияющих высот", Александр Зиновьев) идеальный текст.

В этом отношении любопытно свидетельство об истории создания текста гимна Советского Союза С. Михалковым и Р. Эль-Регистаном.20 Это история, скорее всего, вымышленная, что не снижает, однако, ее иллюстративной ценности: она вымышлена в рамках того же канона фиктивности, что и сама Родина. Узнав об объявленном конкурсе на лучший текст Государственного гимна, два молодых автора прежде всего обратились к энциклопедии, из которой узнали, что государственный гимн есть своего рода „гражданская молитва". Вдохновленный этим, Эль-Регистан следующей ночью увидел прообраз будущего текста во сне (мотив откровения свидетельствует о святости полученного мистическим образом текста). Получив такое ниспослание, оба автора занялись созданием „гражданской молитвы народа", по наитию, а также руководствуясь инструкцией ГлавПУРа, в которой определялся заказ на идейное содержание будущего гимна: „сплоченность всех наций и народностей вокруг русского народа", „воспитывать солдат в духе дружбы народов" и т. п. Текст Михалкова и Эль-Регистана оказался гораздо удачнее иных претендентов.

В этой истории интересны поправки, которые в текст будущего гимна вносил Сталин, а также и та сверхъестественная легкость, с которой авторы эти поправки версифицировали. Например, из предложенного ими варианта Вождь исключил выражения союз благородный (республик свободных) и волей народной, поскольку они вызвали нежелательные ассоциации с дореволюционным обращением Ваше благородие и „Народной волей", соответственно. Кроме того, он попросил авторов добавить еще одну строфу о доблестных Вооруженных силах - аспект Родины, который в первом варианте „гражданской молитвы народа" оказался не учтенным. Вообще, надо отметить, что в работе над текстом Михалкова и Эль-Регистана Сталин проявил себя как недюжинный редактор, и его уроки языкового мастерства молодые авторы, по-видимому, усвоили на всю жизнь. Во всяком случае, когда после смерти Сталина текст гимна подвергли новым изменениям, Михалков предложил массу вариантов возможных стихотворных поправок.

Не все попытки создания канонических текстов были столь удачны. В целом история взаимоотношений между советской властью и советскими писателями предстает перед нами историей отчаянных попыток со стороны „инженеров человеческих душ" угадать, что именно от них хочет услышать власть, правильно уловить и изложить в художественной форме существо этого message (вспомним еще Блока и его призыв к интеллигенции „всеми силами слушать голос революции"). Советские писатели хотели получить ниспосланное откровение власти и всеми силами стремились исполнить выпавшее им профетическое призвание. В то же время это и история бесплодных попыток со стороны власти добиться от писателей желанного результата. Бесконечные совещания по идеологическим вопросам, история работы Идеологического отдела ЦК с писателями при Сталине и после него открываются нам в новых публикациях историков литературы.21 Система хочет найти себе каноническое выражение - и не может; желание откровения упирается в беспомощность ее „тугоухих" пророков -деятелей культуры. Примечательна роль советской цензуры в этом процессе - роль интерпретатора, посредника, переводчика между косноязычной (бессловесной, по замечанию Жиля Делёза)22 репрессивной властью и „туговатыми на ухо" писателями. Чрезвычайно драматичным предстает это тройственное взаимодействие в документах КПСС, посвященных вопросам литературы. При некоторой доле фантазии можно представить себе весь гигантский проект советской литературы как результат томления системы по собственному каноническому тексту. Этот проект несостоявшегося Писания имел прямые последствия для фразеологии: вместо того, чтобы слиться в связный текст, советский канон рассыпался на устойчивые словосочетания, штампы, клише. Этот несостоявшийся идеальный текст и есть, отчасти, объект нашего исследования.

Вернуться к оглавлению