Решающим моментом здесь является то, что наше внутреннее восприятие окружающего мира в значительной мере обусловлено вербальными категориями, которые мы используем для его описания. Пейзаж современной городской улицы полностью создан человеком, и только потому, что все предметы на ней имеют особые названия (т. е. символические метки), мы можем понять, что эти предметы собой представляют. Это верно для любой человеческой культуры и для всех человеческих обществ. Мы пользуемся языком, чтобы разделять видимый континуум на осмысленные объекты и на субъектов, исполняющих различаемые роли. Но мы используем язык и для того также, чтобы вновь соединять вместе составные элементы и устанавливать связи между вещами и субъектами. Как было показано в самом первом моем примере — о подарке (с. 13), эта двойная функция символического действия относится и к вербальному, и к невербальному поведению.
Во многом то же самое подразумевается содержащимся в контексте моего эссе определении знаков (с. 21). Все знаки, а также большинство символов и сигналов сцеплены вместе в виде тех или иных конфигураций. Значения при этом зависят от противопоставления. Красный и зеленый свет означают «стойте» и «идите», но только когда они противопоставлены один другому и должным образом размещены на светофоре. Мы понимаем, что перед нами электровыключатель, потому что можем отличить его по виду и расположению от других устройств, таких, как дверные ручки и оконные щеколды, которые входят в единый, общий с выключателем контекст. Но если бы мы увидели тот же самый предмет лежащим на тропинке, то вовсе не ожидали бы, что он будет функционировать как электровыключатель. Одна из ошибок нашего условного колдуна состоит в том, что он оказывается не в состоянии провести это различие: он не учитывает, что волосы жертвы, будучи отделенными от соответствующего им контекста (головы жертвы), меняют свое «значение».
Когда мы используем символы (вербальные или невербальные), чтобы отделить один класс предметов или действий от другого, мы создаем искусственные границы на том пространстве, которое в своем «естественном» виде является неразрывным. Это понятие границы нуждается в осмыслении.
В принципе граница не имеет измерения. Мой сад непосредственно примыкает к саду моего соседа, пределы Франции непосредственно примыкают к пределам Швейцарии и т. д. Но если граница должна быть обозначена на местности, само это обозначение потребует определенного пространства. Соседские сады обычно разделяются изгородями и канавами; пределы государств — полосами «ничейной земли». В том и состоит природа такого обозначения границ, что в них заложен двойственный смысл и они являются источником конфликта и беспокойства.
Принцип, заключающийся в том, что все границы являются искусственными разрывами того, что в естественном состоянии является неразрывным, а также в том, что двойственность, подразумеваемая границами как таковыми, является источником беспокойства, — принцип этот затрагивает как время, так и пространство.
Биологический поток физического опыта, протекающий во времени, непрерывен; мы просто «все время» становимся старше и старше. Но стремясь измерить это время накапливаемого опыта, мы вынуждены изобретать часы и календари, которые постоянно разбивают данную непрерывность на сегменты: секунды, минуты, часы, дни, недели. Каждый сегмент имеет продолжительность, однако понятия продолжительности интервалов между этими сегментами не существует (как и в случае с тактовыми линиями в музыкальной партитуре). Но когда мы приступаем к преобразованию этого концептуального времени в социальное, актуализируя его, каждый «интервал, не имеющий протяженности» сам по себе, приобретает временное измерение.
К примеру, на понятийном уровне изменение статуса от «холостого» к «женатому» представляет собой просто переключатель категорий, но на уровне действия такое переключение предусматривает обряд, преодоление социальных границ, происходящее в «ничейном времени».
Это очень простой пример, но общая аналогия между сегментацией социального пространства и сегментацией социального времени имеет значительно более широкое применение. Границы социального пространства возникают и во многих других контекстах, а не только в связи с владением собственностью и с охраной государственных рубежей; в частности, они присутствуют во многих человеческих выдумках, посредством которых мы отделяем сферу одомашненного от сферы дикого, город — от деревни, сакральные места — от мирских жилищ и т. д. Аналогичный вывод приложим и к границам социального времени.
Легче всего это увидеть в том, как мы подразделяем нашу привычную деятельность. Каждая рабочая неделя, которая обычно длится от понедельника до субботы, отделяется от следующей недели воскресеньем — необычным днем, днем отдыха (holy day — «священный день»), основная особенность которого в том, что ничего не происходит. И то же самое — с каждыми сутками повседневной жизни: периоды обычной трудовой активности разделены интервалами «безвременья», которые как бы «не считаются», но на деле посвящаются еде или сну.
Тот же самый принцип приложим и к развитию отдельной личности, происходящему в течение всего его (или ее) социально признанного существования. Переходы индивида из одного социального статуса в другой — это череда прерывных скачков: от ребенка — к взрослому, от холостого — к женатому, от больного — к здоровому, от живого — к мертвому. Пребывание в каждом из статусов составляет период социального времени (имеющего социальную продолжительность), но сам обряд, знаменующий переход к новому статусу (достижение половой зрелости, свадьба, исцеление, похороны), — это интервал социального безвременья.
Данное общее рассуждение о пространственных и временных границах подразумевает и другой ряд равнозначных фундаментальных метафор, а именно: обычное/необычное время; временная граница/безвременье; четкие категории/двусмысленные категории; в центре/на краю; мирской/священный.
Граница разделяет две зоны социального пространства-времени, зоны, являющиеся обычными, имеющими временное измерение, четкими, центральными, мирскими, — а вот сами пространственные и временные маркёры, которые на деле служат границами, являются необычными, вневременными, двусмысленными, окраинными, священными.
Но почему «священное» должно быть «необычным, вневременным, двусмысленным, окраинным»? Может быть, моя Эйлерова схема (схема 4) нам поможет? Всегда существует какая-то неопределенность относительно того, где же именно край категории А заходит за край категории не-Л. Всякий раз, как мы проводим категориальные различия внутри единого поля (пространственного или временного), значимыми становятся именно границы; мы сосредоточиваем наше внимание на различиях, а не на подобиях, и это заставляет нас чувствовать, что маркёры таких границ обладают особой значимостью, являются «священными», «табуированными» (ср. [Leach, 1964]).
Двойственная пограничная зона, «священная» область, подлежащая табу
Пересечение границ и порогов всегда сопряжено с обрядами, и так же обстоит дело с переходом из одного социального статуса в другой.
В последующих разделах я расскажу о психологических корнях этих культурных универсалий и о разнообразии специфических моделей, в которых указанный общий принцип можно наблюдать (см. особенно: разделы 13д, 16, 17). Здесь же я хочу затронуть только два момента. Во-первых, во всех человеческих обществах в подавляющем большинстве случаев ритуалы — это «обряды перехода», отмечающие пересечение границы между одной социальной категорией и другой: наиболее очевидные примеры здесь — ритуалы достижения половой зрелости, свадебные, погребальные и всякого рода инициационные обряды.
Во-вторых, я бы особо подчеркнул, что весь этот процесс дробления внешнего мира на категории, имеющие названия, а также последующее упорядочение этих категорий в соответствии с нашей социальной потребностью основываются на том, что — несмотря на весьма ограниченную способность изменять окружающий мир — мы обладаем фактически неограниченной способностью манипулировать с его моделью, которую мы носим в голове. Этот момент уже затрагивался ранее (раздел 3), когда говорилось о сенсорных образах, но он нуждается в дальнейшем рассмотрении.