3. ОБЪЕКТЫ, СЕНСОРНЫЕ ОБРАЗЫ, ПОНЯТИЯ

Фундаментальная трудность всего этого предприятия состоит в том, что мы все время имеем дело как с деятельностью человеческого разума, так и с объектами и явлениями внешнего мира.

Музыка, возникающая как результат превращения пианистом нот партитуры в движения пальцев по клавиатуре, не является простым следствием импульсивных реакций на сигнал. Импульсивные реакции здесь присутствуют, но моделируют их музыкальное мышление и умение исполнителя. То же самое применимо и ко всей сфере человеческой коммуникации, как вербальной, так и невербальной. Всякий раз, когда мы говорим о «значении» «выражающего» поведения, мы имеем дело с соотношением между поддающимися наблюдению моделями во внешнем мире и не поддающимися наблюдению моделями «в сознании». Но здесь мы опять возвращаемся к противоположности между рационализмом и эмпиризмом. Что реально имеется в виду под «моделями в сознании»? Я бы настоятельно советовал вам проявить скептицизм.

Только самый что ни на есть радикальный психолог-бихевиорист стал бы говорить о проблемах «значения», не допуская ни в малой степени присутствие «реальности» за возникающими в мозгу идеями, — а вот противоположная форма искаженного представления весьма распространена. Многое в теории знаков и символов (семиологии) было разработано европейскими последователями де Соссюра, а они разрешили проблему соотношения между представлениями, с одной стороны, и объектами внешнего мира — с другой, заняв крайнюю рационалистскую позицию, согласно которой мы можем полностью игнорировать объекты внешнего мира.

Эти авторы настаивают на том, что нам следует проводить четкое различие между «словами, рассматриваемыми как внешние объекты» (т. е. определенными конфигурациями звуковых волн, конфигурациями значков на бумаге), и «словами как звуковыми образами». Вы сами обладаете опытом применения «слов как звуковых образов» всякий раз, когда «думаете» словами, не произнося никаких звуков и не шевеля губами. Когда дело касается вашего родного языка, каждое слово (как звуковой образ) неразрывно связано с укорененным в сознании представлением или понятием. Если следовать этой линии аргументации, термин лингвистический знак в трудах де Соссюра и его последователей относится к сочетанию звукового образа и понятия. Лингвистический знак — это единая сущность с двумя гранями, наподобие листа бумаги с двумя сторонами: а) звуковой образ (франц. significant «означающее») и б)понятие (франц. signifi é «означаемое»). Малдер и Херви используют здесь термины «выражение» и «содержание» [Mulder—Hervey, 1972, p. 27].

Данное эссе не рассматривает исключительно вербальную коммуникацию или лингвистические знаки. Точно так же как мы способны думать словами, без того чтобы их реально проговаривать, мы способны думать зрительными и осязательными образами, без того чтобы реально что-либо видеть или чего-либо касаться. Поэтому я буду писать не о звуковых, а о сенсорных образах. Трудность состоит в том, чтобы понять, каким образом тот сенсорный образ, с которым мы можем играть в своем воображении, связан с объектами и явлениями внешнего мира. Тут возникают разного рода трудности.

Прежде всего, существует трудность, которая проявляется в языке как омонимия и синонимия. Слова hair и hare* в английском языке являются омонимами; в качестве звуковых образов они идентичны. Однако это совершенно разные виды объектов, и мы не смешиваем их как понятия, хотя в каламбурах можем обыгрывать в воображении тождественность двух звуковых образов. Каламбурить от случая к случаю — крайне важное свойство всех форм символической коммуникации, но особенно, быть может, это затрагивает те области социальной жизни, которые являются средоточием табу, такие, как секс и религия. Каламбуры могут быть как визуальные, так и вербальные. Петух (птица) повсюду в Европе, по крайней мере со времен классической Греции, является метафорой человеческого пениса, так что изображения петушиного боя и петухов с курами могут быть основательно нагружены сексуальным смыслом. Похожим образом невинный «bunny» — слово из детского лексикона, заменяющее значительно менее невинное «cunny (coney**)», — и нынешние «bunny girls» «Плейбоя» ведут свое происхождение от «cunny houses» (публичных домов) XVIII в.

* Hair (англ. ) — волос; hare (англ. ) — заяц.

** Coney (англ. ) — кролик.

Синонимия — это противоположный способ, посредством которого единое понятие в сознании может быть выражено двумя совершенно разными звуковыми образами даже в контексте одного и того же языка. Так, в английском языке kill* — это то же самое, что slay , a ship** — то же самое, что vessel . Здесь снова имеют место невербальные аналогии для вербального использования. Почти во всех религиозных системах коренная теологическая идея, наиболее священные и строго табуированные понятия могут быть представлены несколькими взаимозаменяемыми стандартизованными символами. К примеру, в эпоху раннего христианства крест, а также символ ХР (первые две буквы слова «Христос») и рыба были равнозначными символами; расшифровывались греческие буквы слова ίχφύς — «рыба» как «Иисус Христос, Сын Божий, Спаситель».

Но модель тут общая. Тот факт, что названия, придаваемые вещам и явлениям внешнего мира, произвольны и условны, подразумевает двойную природу как сенсорных образов и понятий, вызванных к жизни феноменом этих вещей, так и тех типов предметов, которые служат для нас воплощением метафизических идей.

И здесь мы сталкиваемся со второй значительной трудностью. В то время как одни понятия возникают как описание предметов и явлений внешнего мира (например, такие существительные, как корова, или такие глаголы, как убивать), другие (например, различие между хорошим и плохим) рождаются в сознании безотносительно к конкретным предметам и явлениям внешнего мира. Именно так, используя знаки и символы, мы можем проецировать эти порожденные сознанием понятия на объекты и действия во внешнем мире. Например, когда мы одеваем невесту в белый наряд с вуалью, а вдову — в очень похожий черный наряд с вуалью, мы используем оппозицию белое/черное, чтобы выразить не только отношение к невесте /вдове, но и к хорошему /плохому, — точно так же как используем целый ряд дополнительных взаимосвязанных метафор, таких, как веселый /грустный, чистый/загряз ненный.

Механизм, посредством которого эта двойственность значений проникает в определенную систему, можно представить схемой 2.

* Kill (англ.) — убивать.

** Ship (англ.) — корабль.


Схема 2

3. ОБЪЕКТЫ, СЕНСОРНЫЕ ОБРАЗЫ, ПОНЯТИЯ

Связь между X («понятием в сознании») и У («сенсорным образом») — сущностная: они — две стороны одной медали; зато связь между Y («сенсорным образом») и Z («объектом во внешнем мире») всегда произвольна, по крайней мере до определенного предела.

Из этого следует, что, пользуясь моим лексиконом, связь Z/Y — всегда символична (метафорична). Но это категоричное утверждение следует уточнить. В той степени, в какой связь Z/Y становится стабильной (в результате условности и привычного использования), она является знаком.

Следуя за Малдером и Херви, я уже излагал это положение выше, на с. 20. Если из толпы людей мы выделяем одного человека и даем ему имя Джон, такое действие является символическим, но когда мы используем слово свинья для обозначения всех животных определенного вида, где бы они ни находились, мы пользуемся словом свинья как знаком. Но тогда что мы делаем, применяя слово свинья к полицейскому? Ясно, что тут опять вступает в действие символика. Позднее мы увидим, что это никоим образом не частная проблема. -Она имеет отношение к тому, как антропологи понимают магию. Однако здесь я всего лишь хочу указать, что оппозиция сущностный /произвольный проведена нечетко. Любая произвольная ассоциация, которую используют много раз, в конце концов начинает казаться сущностной.

Рискуя показаться утомительным, хочу еще немного продолжить рассмотрение проблемы принципиальной произвольности связи Z/Y.

В случае с вербальным языком изначальная произвольность очевидна. Животное, принадлежащее внешнему миру, которое англичанин называет dog , француз назовет с hi еп. Английское dog и французское с hie п представляют собой произвольные метафоры (символы) для одного и того же. К тому же связь между звуковым образом и понятием — очевидно сущностная. Мое англоязычное понятие «собакости» возникает при слове dog и не возникает от слова с hi еп. Слово dog является частью моего понятия, слово с hi еп — не является. Поскольку английский язык — родной для меня, « dog как слово» и « dog как укорененное понятие» кажутся неразделимыми1.

Это ощущение тождества между вещами и их названиями заходит очень далеко. В самых разных мифологиях, включая мифологию австралийских аборигенов и иудеохристианскую Библию, наделение животных и растений именами является актом творения, который дает им независимое существование.

Но хотя в применении к словам у вас не будет трудности с принятием следующего ниже, довольно очевидного утверждения: «Мои понятия связаны с определенными словами в определенном языке; предметы внешнего мира связаны с разными словами в разных языках», — у вас может возникнуть сопротивление, если речь зайдет о том, чтобы применить то же самое суждение к невербальному контексту.

Очевидно, что слова dog и chien суть разные образы одного и того же создания, но действительно ли мое зрительное восприятие

1 Ясно, что такая формулировка вызывает ряд серьезных вопросов. Что происходит, например, с отношением «звуковой образ / понятие», когда индивиды реально двуязычны? Есть и другие трудности. Малдер и Херви [Mulder—Hervey, 1972, p. 26—63] проделывают крайне сложный анализ проблем, связанных с соотношением X, Y и Z (схема 2) в той мере, в какой это затрагивает лексику конкретною разговорного языка, например английского. Они заявляют, что избежали тех видов двойственности, о которых я говорил, и характеризуют X в приводимой мной схеме как «класс равных референтов», а Y — как «класс равных форм». Тогда X и Y, будучи взяты в сочетании, становятся знаком для Z. Рассуждая так, Малдер и Херви неизбежно существенно отходят от своего первоначального определения знаков как «сигнумов с твердо зафиксированным условным обозначением». Во всяком случае, насколько я могу судить, подход Малдера и Херви, который они называют «денотативной знако-семантикой», неприменим к проблемам перевода, где один «язык» — вербальный или невербальный — интерпретируется средствами другого языка. А именно такого рода интерпретация является главной темой моего эссе.

«вещи--собаки», мой цельный сенсорный образ этого существа не может оказаться точно так же и культурно обусловленным? Вы в самом деле в этом уверены? Насколько можно быть уверенным, что наше восприятие мира не зависит от нашего социального окружения?

Эта проблема является источником широкой дискуссии в среде многоопытных антропологов и психологов, и я определенно не готов к тому, чтобы быть догматиком в этом вопросе. Но художественное изображение одних и тех же объектов в разных культурах подчиняется весьма разным условностям, и это представляется значимым. Вполне возможно, что каждый индивид воспринимает свой мир таким, каким ему (или ей) рисует этот мир его (ее) культура. Сегодня в большей части мира господствуют «реалистические» образы, обеспеченные нашим использованием съемочной аппаратуры. Но если вы воображаете — как оно, возможно, и есть на самом деле, — что ваш глаз «естественно» воспринимает мир таким, каким он бывает на фотоснимке, то это самообман.

Но позвольте мне временно вернуться назад, к утверждению «полицейские — свиньи». Эта ассоциация откровенно произвольна и потому символична (метафорична); полагать, что она сушностна и потому свойственна природе метонимического знака, было бы ошибкой. Но, как мы увидим, это особого рода ошибка, которую все мы склонны совершать. Это один из стандартных приемов, используемых нами, чтобы скрыть то обстоятельство, что почти всё, что мы говорим или делаем, полно двойственности.

Схема 2 помогает объяснить, каким образом двойственность выходит на первый план. Предположим для начала, что Z — это пример обычного домашнего животного, известного в английском языке как cow . В таком случае вид этого животного породит в сознании англоязычного наблюдателя как зрительный, так и звуковой образ коровы. Эти две версии У (сенсорного образа) приводят к тому, что рассматриваемое животное классифицируется как корова, а не как лошадь, но X, т. е. «понятие коровы в сознании», не одинаково связан с обоими образами (зрительным и звуковым), и мы в состоянии мысленно обыгрывать каждый из них. В частности, мы можем придавать определенные черты зрительного образа звуковому, так что возникает основа для новых метафор. В результате английское слово cow применяется не только к обычному домашнему животному, но и к самкам китов, слонов, тюленей, носорогов и даже иногда к самкам человеческих существ.

Все эти способы словоупотребления суть метафоры, но заключенные в них ассоциации не вполне произвольны; здесь присутствуют элементы метонимии, что явствует из того, что всюду, где самка того или иного вида описывается как корова, самец описывается как бык.

Это может показаться глупым детским примером, но речь идет о принципиальной вещи, которую вам необходимо осмыслить. Метафорические (символические) и метонимические (знаковые) связи различны по своему содержанию, и в самом деле, при обычных процессах коммуникации мы так или иначе показываем, что разделяем их. Нам приходится делать это, чтобы избежать двусмысленности. Но скрытая двусмысленность всегда здесь присутствует, и существует множество частных, но значимых ситуаций — например, в поэтических и религиозных высказываниях, — когда мы впадаем в противоположную крайность. За счет переключения кодов (с символов на знаки) мы в состоянии убедить друг друга, что метафорическая бессмыслица на самом деле имеет метонимический смысл.

Вернуться к оглавлению